Гай Юлий Цезарь

Эти мысли занимают меня сейчас. А тогда, встретившись с юным Брутом в Ларисе, после победы под Фарсалом, я ещё надеялся, что после того, как я простил ему его участие в войне на стороне противника, он станет моим последователем, способным понять мои замыслы, и я помогу ему продвинуться и получить власть. Теперь он один из ведущих государственных деятелей и, смею думать, испытывает чувство благодарности ко мне. Но я вижу — он не понимает меня. Если бы Брут не был столь многим обязан мне, он, возможно, стал бы моим врагом.

В Ларисе он вёл себя достойно и даже мило. Не меньше часа мы с ним прогуливались по тропе в оливковой роще. Впервые за много месяцев я был, пусть ненадолго, не среди своих солдат и не в лагере. Я обратился к нему без всяких формальностей, в дружеском тоне, хотя мы так долго не виделись, и он отвечал мне в изысканной манере. Когда я спросил его, почему он, несмотря на то, что я всегда оставался ему другом, предпочёл мне Помпея, убийцу его отца, Брут постарался ответить мне со всей искренностью, без морализаторских или политических банальностей, которыми наверняка оперировал бы его дядя, Катон. Он сказал, что ему всегда не нравился Помпей, а ко мне он был странным образом привязан с самого детства. И всё же ему показалось, что общественное устройство, на котором держалось всё, сохраняли Помпей и сенат, а мои действия угрожали его существованию. Когда он ближе узнал Помпея, Агенобарба, Сципиона и других их сподвижников, он был до некоторой степени разочарован, потому что понял, что этих людей интересуют только их собственные притязания, репутация и то, что они называли «правом на мщение». Теперь он готов обожать меня за то, что я не стал никого репрессировать, и за то, что я испытывал радость, сохраняя жизнь своим врагам. Я также заметил, что на него произвели глубокое впечатление некоторые мои планы на будущее: создание колоний, экономические реформы, справедливое управление, осушение болот, реконструкция города, улучшение дорог — тысяча всяких дел, требовавших от меня каждодневного внимания. Часто мои слова вызывали у него прилив энтузиазма. Но бывало, что на его лицо как будто опускалось облако. «Существует одна вещь, которую я называю «свобода», — сказал он, — но я не могу подыскать точного определения ей. Может ли обретение счастья и порядка вознаградить людей за её утрату?» Я в тот миг почувствовал особую любовь к этому юноше. Он выражал свои мысли в духе доктринёрства; «свобода» в наши дни, если её воспринимать как безответственную игру римских укоренившихся политических сил, привела бы не только к застою и всякого рода несчастьям, но и к такому безнадёжному положению дел в стране, при котором свободными в самом обычном смысле слова оказались бы только очень богатые люди и солдаты. Его «свобода» могла бы стать практически благовидной подменой рабства. Однако звучала в его словах и доля правды. Существует свобода, которая зиждется в основном на политической системе, и она представляет такую ценность, что без неё сама жизнь немыслима. Когда мы прогуливались в оливковой роще в Ларисе, я подумал, что мог бы убедить Брута в том, что я понимаю слово «свобода» так же, как он, и вся разница заключается в нашем семантическом толковании его. Но сейчас я в этом не совсем уверен. Его коробят те божеские почести, которые с недавних пор воздают мне, и его пугает мысль, что я приму титул «царь», хотя он прекрасно знает, что если я и претендую на собственную божественность, то никак не на самое главное в ней — не на бессмертие, и что если я позволю именовать себя царём, то причиной тому будет скорее польза государству, нежели стремление к тирании. И тем не менее я люблю его и сделаю всё возможное, чтобы его превосходные качества нашли достойное применение. В этом-то и заключается моя идея свободы.

В Ларисе мы расстались с ним друзьями. Я знал, что он не поднимет оружие против меня, и мы оба надеялись, что больше не будет сражений между римлянами, хотя понимали, что Лабиен, Афраний и Сципион, если дать им время и шанс, постараются собрать новое войско. И снова они, коль скоро возникнет такая возможность, встанут под знамёна Помпея; так что самым неотложным оставалось — и Брут это понимал — как можно скорее захватить самого Помпея или получить от него согласие на капитуляцию. И вот после очень короткой передышки я уже выехал с сильным отрядом кавалерии в погоню за Помпеем.

Глава 9

ПРИБЫТИЕ В ЕГИПЕТ

Расстояние почти в двести миль от Ларисы до Амфиполя мы одолевали тяжело. Помпей, путешествуя по морю, имел перед нами большое преимущество, но и ему нужно было причалить где-то, чтобы получить те деньги и провизию, на которые он ещё мог рассчитывать на Востоке. В Амфиподе я узнал, что он отправился дальше, в Митилену, где его задержала плохая погода. Я между тем видел, какое сильное воздействие на всех произвела победа под Фарсалом. Вся материковая Греция и большая часть Малой Азии перешли теперь на мою сторону. Население Митилен, где пребывали жена и младший сын Помпея, встретило его, потерпевшего поражение, приветствиями, и это правильно и пристойно, но приветствовали его скорее как пострадавшего друга, чем как человека, которому они готовы снова служить. На Родосе, где Помпей в своё время забрал лучшие корабли, не разрешили войти в гавань консулярам Публию и Луцию Лентулу, моим злейшим врагам; а я вскоре получил от родосского правительства предложение снабдить меня кораблями, в которых я так нуждался. Тем временем я продвигался вперёд, в Малую Азию. Со мной был один легион, остальные легионы отчасти оставались на службе в Греции, отчасти же под командованием Антония вернулись в Италию. Мы пересекли Геллеспонт возле Сеста, использовав все суда, оказавшиеся под рукой. В Трое мы остановились на довольно продолжительное время, чтобы осмотреть его руины и воздвигнуть жертвенник на том месте, где, по преданию, был похоронен Гектор. Мало что сохранилось от крепостных стен и башен, о которых рассказал нам Гомер, и всё же кажется, что это место населено знаменитыми тенями. Некоторые мои военачальники, глядя на расположение города, готовы были посмеяться над Гомером и его историями о десятилетней осаде и потрясающих битвах, в которых один воин — будь то Гектор, Патрокл или Ахилл — представлен героем, убойные силы которого равны по меньшей мере мощи целого легиона. Я объяснил им, как неуместен и даже дик их смех. Действительно, теперь, при существующей армии и превосходном современном флоте, блокада и захват Трои не представляли бы большой трудности. Наши победы при Аварике или Алезии были куда более совершенными. И невозможно отрицать, что одной нашей когорты хватило бы, чтобы без особого труда расправиться со всеми героями Гомера, вместе взятыми. Но если настанет время, когда правда Гомера не будет больше трогать сердца людей, то это уже будет совсем другая порода людей. Гомер видит их в слиянии силы и слабости, чести и бесчестия, величия войны и ужаса разорения. И поэтому мы оплакиваем одновременно обоих — и Ахилла и Гектора. Мы радуемся той свободе, которой они, необычайные, но человеческие существа, обладали; и при этом нас угнетает сознание того, что даже они, при всей их мощи и яркости, только на какие-то мгновения способны были освободиться от манипуляций с ними и давления на них неизбежных обстоятельств. У меня, однако, существовали свои причины находиться под особым впечатлением от созерцания Трои, потому что, опять-таки согласно преданию, отсюда произошла моя семья да и вся нация римлян. Где-то здесь, на покрытых лесом холмах, за городом, богиня Венера, как говорит легенда, полюбила троянца Анхиза и родила героя Энея, который по воле богов сумел бежать из горящей Трои и привезти с собой в Италию своего маленького сына Юла, от которого и произошло наше имя. К тому времени у меня уже родилась идея, как только восстановится мир, построить новую Трою на старом месте и колонизировать её, поселив в ней граждан Рима. Этот проект особенно дорог моему сердцу, хотя вот уже несколько лет я думаю и о других городах — Александрии и Византии, которые при известных обстоятельствах могли бы прекрасно служить центрами административной и государственной власти. Во всяком случае, во время того визита, оплакав героев Троянской войны, я с моими помощниками составил карты, планы и заметки, которые позже сослужили мне хорошую службу во время дискуссии о будущей колонии.