Воевода

Дьяк снова перекрестился, вспоминая, как побелело и без того бледное лицо Бориса, как судорожно схватился он за посох, будто собираясь то ли ударить хироманта, то ли бежать от него без оглядки...

И к дьяку вернулась родившаяся тогда липкая мысль: а что, если старик предсказывает верно? Кто станет царём? Неуж-то малолетний Фёдор сумеет удержать власть? Вряд ли... И что станет с ним, с Афанасием Власьевым? Не пора ли оглядеться вокруг, поразмышлять?

Кто тянет руку к царскому державному яблоку? Фёдор Романов или Фёдор Мстиславский? А может, «принц крови», как называют его в Европе, Василий Шуйский? Кому быть царём на Руси? А может, уния с Польшей, как предлагает Жигимонт?

Власьев закряхтел даже, досадуя на обступившие его мысли. Ох, дьяк, потребуется всё твоё хитроумие, чтобы вовремя оказаться рядом и быть полезным будущему властителю... А пока будем верой и правдой служить царю Борису, выполняя его приказы, сталкивая между собой Жигимонта и дядю его, Карла Зюндерманландского, чтобы вернуть России Ливонию...

...Отряд Пожарского остался ждать дьяка Власьева на псковской границе, неся обычную сторожевую службу. Ясные летние дни протекали спокойно. Изредка дорога покрывалась клубами пыли: то ехали либо русские, либо иностранные гости[48] с заморскими товарами. Неожиданно быстро возвратился из Нарвы дьяк Видно было, что он крайне раздосадован своей поездкой. Попросил Пожарского проводить его в Псков, к местному воеводе Андрею Голицыну. По дороге с негодованием рассказал Дмитрию о коварстве шведского Карла, обещавшего, чтобы заручиться поддержкой русских против поляков, вернуть государю порт Нарву, который был при Иване Грозном торговыми воротами Руси на Балтийском море. Зная об этой договорённости, Афанасий Власьев ещё зимой, находясь в Любеке, снарядил два корабля с товарами в Нарву. Но до Нарвы они не дошли, были схвачены кораблями шведского королевского флота. Попытки Власьева объясниться с комендантом Нарвы ни к чему не привели: комендант отнекивался, однако было ясно, что шведы ждут от русских более решительных действий против поляков, а может, уже слышали о предстоящем визите польского посольства в Москву.

   — Ну, ничего, мы им покажем! — злобно сверкал глазами Власьев. — Не хотите добром, не надо. Всё равно Нарва будет наша!

Обосновавшись в хоромах воеводы Голицына, дьяк приказал Пожарскому вернуться на границу и ожидать тайного лазутчика из Нарвы. Тот не заставил себя ждать.

Однажды под вечер дозорные услышали со стороны границы конское ржание. Однако на дороге никого не было. Дмитрий выехал вперёд, зорко поглядывая по сторонам. Ржание повторилось, на этот раз из берёзовой рощицы, что виднелась слева от дороги. Князь пришпорил коня и помчался туда.

   — Вот горячая голова, — ругнулся дядька Надея, поспешно бросившись вдогонку. — Вдруг засада!

Когда он подскакал к опушке, то успокоился, увидев, что к князю подъехал одинокий всадник. Был он в зелёном охотничьем костюме, широкополая, с пером, тоже зелёного цвета, шляпа скрывала черты лица незнакомца.

   — От Фласьева? — спросил он Дмитрия.

   — Да, Афанасий Иванович наказывал ждать! — ответил Пожарский.

   — Фласьев?

   — Да, да, Власьев меня прислал, сказал, что кто-то должен передать бумаги.

Гость вздохнул с облегчением и, мельком глянув на маячившего на опушке Надею, спешился. Пожарский сделал то же самое. Теперь, когда они стояли друг против друга, Пожарский хорошо разглядел немца. Тот был такого же высокого роста, как и князь, но дороден, если не сказать толст, волосы ярко-рыжие.

Незнакомец указал на свой охотничий костюм:

   — Хитрость. Пусть комендант думает, что я поехал стрелять оленей. А я вроде бы заблудился, отстал — и сюда. Но времени нет, иначе спохватятся. Вот три свитка. Один — Фласьеву, второй воеводе Голицыну, а третий... — лазутчик понизил голос до шёпота, — самому государю, в руки. Страшная тайна!

Он приставил палец к губам и, воровато оглянувшись, свистящим шёпотом продолжал:

   — А на словах передай Фласьеву: Конрад Буссов ждёт приказа. Как только русские воины подойдут к Нарве, мы откроем ворота. Все лифляндские дворяне хотят служить государю. Мы пфуй на шведского Карла! Но пусть не задерживается приказ. Иначе наши головы могут полететь. У Карла есть свои лазутчики. Надо спешить.

Он взобрался на коня, низко нахлобучил шляпу и тихо, как тать, скрылся в глубине чащи. Только Пожарский сел на лошадь, как услышал сзади хруст веток. Оглянувшись, снова увидел Конрада Буссова.

Тот приблизился вплотную и вдруг спросил:

   — А что, правду говорят, что государь смертельно болен?

   — Да нет, когда уезжали, был жив-здоров.

   — Слава Богу! А то у нас на площади какой-то бродяга кричал, что Борис помирает. Я приказал его на всякий случай повесить!

...Борис действительно занемог. Когда Власьев привёз ему бумаги из Нарвы, то застал его лежащим в постели.

   — Силы меня покидают, дьяк! — тоскливо сказал приблизившемуся с поклоном Власьеву. — Неужто хиромант ошибся и мне жить осталось меньше пяти лет?

   — Живи вечно, царь-батюшка! — воскликнул Афанасий Иванович, прослезившись. — Если надо, прикажи, ещё лекарей доставлю, самых лучших.

   — Это, пожалуй, дело! — оживился Борис. — А то Фидлер этот всё травами меня потчует. Может, какие другие средства есть?

Он нюхнул из флакона и, опершись на подушки, спросил:

   — Так что лазутчик наш верный из Нарвы сообщает?

   — Говорит, что лифляндские дворяне откроют ворота, как наше войско подойдёт.

   — Эва, войско! — вздохнул Борис досадливо. — Войско — это значит война со шведами. А нужно ли нам это сейчас? Вдруг Жигимонт с ним сговорится, всё-таки дядя, родная кровь. Возьмут да ударят вместе!

Власьев, склонив голову, молчал и думал про себя, что Борис — мастер интриги плести, а как дело до военных действий доходит, так робеет.

   — Нет, наше дело их между собою сильнее стравить, — продолжил царь. — Тогда им не до Ливонии будет. Отпиши лифляндцам, чтобы ещё подождали немного.

Выйдя из дворца, Власьев нашёл Пожарского, поблагодарил его за службу и сказал:

   — Выполню теперь твоё желание послужить на границе. Будет на то царёв указ. Возвращайся в Псков, под начало Голицына. Ты ему глянулся. Порезвись на просторе!

   — Так что, вправду снова война со шведами будет? — обрадовался князь.

Власьев с сомнением покачал головой:

   — Переговоры покажут. Ждём в Москву и польских и шведских послов. Царь-батюшка хочет миром Ливонию вернуть...

...Капитан царской гвардии Жак де Маржере неторопливо спустился на своём бело-пёстром коне с крутого берега Замоскворечья к мосту, соединявшему стрелецкую слободу с Кремлем. Этот единственный мост в черте города, перекинутый через Москву-реку, представлял собой упругий настил из досок, прикреплённых к баржам, поставленным поперёк течения. Поскольку никаких ограждений настил не имел, то в бурную ненастную погоду, как, например, сегодня, переправляться было небезопасно, так как доски находились в непрерывном качкообразном движении, и вдобавок холодные волны то и дело перехлёстывали через край.

Многие из всадников предпочитали не рисковать и, спешившись, вели за узду своих лошадей. Но бравый капитан лишь покрепче сжал коленями крутые бока своего Буцефала[49] и уверенно направил его на шаткие доски. Конь, всхрапывая и косясь на шипящие волны, осторожно вышагивал по настилу.

Маржере ласково потрепал его за холку:

— Привыкай к опасности! Иначе какой же ты боевой конь? И потом — не мочить же мне мои новые сафьяновые сапоги?

Не раз обласканный царской милостью за прошедшие полгода, капитан действительно выглядел на редкость импозантно. Давно забыты были дырявый плащ и потёртая куртка, в которых Жак прибыл в Россию. Теперь на нём щегольской плащ из алого французского сукна, подбитый соболиными брюшками, камзол и штаны из золотой парчи, шёлковая рубаха щедро отделана брабантскими кружевами, которые поставляет ему голландский негоциант Исаак Масса, тот самый ловкий малый, что учил его в дороге сюда русским словам.

48

Купцы.

49

Так звали любимого, коня Александра Македонского.