Страница 4 из 10
Со второго урока учитель Солженицын начал опрос. Пробежав в классном журнале список учащихся, он вызвал к доске меня, видимо, заинтересовавшись учеником с громоздкой фамилией11. Мы изучали закон сохранения механической энергии. Учитель скомкал подвернувшийся под руку исписанный лист бумаги, превратив в шарик, подбрасывал его, ловил, при этом спрашивал, как происходит превращение потенциальной энергии в кинетическую. Я пояснял: когда бумажный шарик летит к потолку, растет потенциальная энергия и уменьшается кинетическая, а когда падает, наоборот.
Вопросы учитель ставил несложные, например: как определить, на каком расстоянии от поверхности стола потенциальная и кинетическая энергии равны между собой? К всеобщему удовольствию, энергия, которой обладал бумажный шарик, не исчезла, я получил «пятерку», удостоившись одобрительной улыбки нового учителя.
Вернувшись на свое место, стал разглядывать в дневнике необычный автограф: буква «С» с закорючкой в верхней части в форме крохотной буквы «А». «Александр Солженицын» – расшифровывалась подпись. Мне так понравился этот прием, что я тотчас им воспользовался и, предполагая, вскорости стать Сергеем Яковлевичем, «сконструировал» свою роспись из «С» с «Я» в верхней части.
Что же отличало Солженицына-педагога? Прежде всего – пунктуальность. За считанные минуты до урока приходил он в школу. Едва звучал звонок на перемену, урок прекращался. Солженицын не имел привычки задерживать учащихся и не мешкая покидал школу сам. Не то что минуты – секунды лишней не проводил он на работе. Обязанности свои исполнял исправно, но не более.
Если наступал его черед быть дежурным учителем, строго следил за порядком, опрятностью учащихся. В руках он держал небольшой блокнот, в который записывал всех нарушителей. Когда его урок оказывался последним, то, как положено, провожал учеников до гардероба, поторапливал их, проявляя явное нетерпение, пока его питомцы оденутся. И едва они высыпали за порог школы, уходил сам. Бывало, еще перемена после физики не кончилась, а он уже своей стремительной походкой удалялся от здания школы.
Стиль Солженицына-педагога отличался от большинства учителей. На одном из первых уроков класс хором «уличил» его в том, что в записи условия задачи на доске пропущены традиционные и казавшиеся нам обязательными слова: «дано», «требуется определить», «решение». Уразумев, отчего это класс взволновало, Исаич, демонстрируя всем видом недоумение, произнес: «Зачем? Давайте экономить время и место».
Урок А. И. Солженицына строился не совсем традиционно. Мы привыкли, что первые 30 минут 45-минутного академического часа проводился опрос по ранее пройденному материалу, державший учеников в напряжении, и остающиеся 15 минут – изложение учителем нового материала, когда школьники чувствовали себя спокойно, могли расслабиться, а то и втихаря начинали готовиться к предстоящему на следующем уроке опросу.
На уроках Солженицына в течение всех 45 минут приходилось работать активно. Для получения оценки необязательно было выходить к доске. Достаточно в ходе урока несколько раз удачно ответить с места, чтобы получить высший балл. Вообще ему было тесно в рамках принятой пятибалльной системы, и он частенько пользовался плюсами и минусами. Ценил находчивость, остроумие. За блестящий ответ готов был поставить «пять с плюсом», но не помню, чтобы кто-то в нашем классе этого балла у Исаича удостоился.
Да и мои собственные ответы Александр Исаевич оценивал чаще всего в диапазоне от «четыре с плюсом» до «пять с минусом». Помнится, не вполне довольный мной, он сказал:
– Снова отвечал на «четыре с плюсом».
– Александр Исаевич, может быть, все же на «пять с минусом»?
– На «пять с минусом» оценивается отличный ответ, в котором допущены одна или две, но ни в коем случае не больше, оговорки. Ты отвечал на «хорошо», но мне понравилось твое объяснение, почему первый закон Ньютона можно рассматривать как частный случай второго закона, – поэтому заслуживаешь «четыре с плюсом».
И после паузы добавил:
– Понимаю, конец четверти. Тогда давай не будем торговаться, а завтра после уроков приходишь в фотолабораторию и сдаешь зачет, но «гонять» буду по всему материалу.
Он требовал всегда ответа на поставленный вопрос, не допуская рассуждений вокруг да около. На одном из первых уроков рассказал нам старый анекдот о белых слонах» (о том, как студент на экзамене, знавший только одну тему, ответ на любой вопрос профессора сводил к белым слонам).
Солженицын не терпел, когда что-то отвлекало от занятий. Он словно от зубной боли морщился, если слышал посторонний шум, и, не глядя на нарушителей, а лишь энергично погрозив пальцем в направлении шептунов, продолжал урок… Вот озорник нарочито громко чихнул, учитель лишь на секунду повысил тон, не давая расслабиться, и урок продолжается. Как-то послышался звон рассыпавшихся по полу монет, по классу покатился смешок. Исаич тут же погасил его: «Пусть теперь эти деньги так и лежат на полу до перемены» – и урок продолжался.
Если он узнавал, что кто-то пропускает занятия не по уважительной причине, а отговариваясь, например, репетицией школьного вечера, собранием спортивной секции, оформлением праздничной стенгазеты и т. п., его лицо приобретало скорбное выражение12.
Вспоминаю особый случай. Дело было в середине последнего учебного года. Нам разрешили провести в будний день небольшой туристический поход, названный Днем здоровья. Затем, когда все настроились, неожиданно запретили. И решили мы на такой «произвол администрации» ответить коллективной акцией протеста – один день всем классом прогулять занятия. Эта однодневная «забастовка» стала ЧП школьного масштаба. Отношение педагогов к нашей выходке колебалась от ироничного до агрессивно-злобного. Исаич же был приятно удивлен, что среди нас не было ни единого «штрейкбрехера».
На очередном уроке он был подчеркнуто мягок с классом. Правда, когда в решаемой им на доске задаче потребовалось применить новую формулу, весело бросил: «Я вам ее вчера объяснял? Объяснял!», налегая на «вчера».
А. И. Солженицын делился с учениками не только знаниями, но и сомнениями. Если происхождение физического процесса ему не было известно, он этого не скрывал. Как-то Александр Исаевич заметил, что причину изучаемого явления современная наука объяснить не может, а в ответ на мою реплику с места («Мир физики полон загадок»), строго посмотрел в мою сторону и промолвил: «Две загадки в мире есть: как родился – не помню, как умру – не знаю»13.
Поругивая школьный учебник физики Пёрышкина («Такие учебники пишутся по договору в течение одних летних каникул», – как-то заметил он), об учебнике астрономии Воронцова-Вельяминова отзывался одобрительно. Можно сказать, педагогическая интуиция не подвела Солженицына. Если к Пёрышкину ныне обращаются разве что историки науки, то по учебнику Воронцова-Вельяминова познавали основы астрономии школьники до конца ХХ века.
Уроки астрономии Исаич вел, пожалуй, еще увлеченнее, чем физику. На первом занятии дал задание: каждый вечер в течение месяца выходить на улицу – следить за положением звезд на небе и вести дневник наблюдений.
– Знаю, – предупредил он, – в конце сентября, когда надо будет сдавать дневник, вы мне заявите: «Александр Исаевич, ничего не получилось – весь месяц шли дожди». Но не обманете. Я сам каждый вечер буду вести наблюдения14.
Довелось мне быть свидетелем беседы Солженицына с коллегой – преподавателем астрономии. Попрощавшись с ним, Александр Исаевич произнес, глядя ему вслед: «Счастливый человек. Едет в экспедицию в полосу полного солнечного затмения. Представляешь, воочию увидит солнечную корону. Для нас, астрономов, нет ничего интереснее».
Объясняя природу белых ночей, говорил: «В Рязани белых ночей не бывает. Верно. Но обращали вы внимание, как долго тянется у нас летний вечер, как медленно наступают сумерки? В июне и в девять, и в десять вечера еще светло. До половины одиннадцатого можно фотографировать без лампы-вспышки. В южных широтах ничего подобного быть не может. Там мгла приходит так быстро, что кажется, будто день переходит в ночь мгновенно… – и закончил многозначительно: – Надо уважать тот край, где живешь».