Страница 19 из 58
Он произнес все надлежащие словеса, держась корректно, даже, пожалуй, чопорно. Удостоив меня лишь одного беглого взгляда, он уже не отрывал глаз от Викторины. И в том, как он смотрел на нее, было нечто не слишком приятное. Однако, судя по реакции мистера Кантрелла и юного Билла, Викторина обещала стать звездой открывающегося сезона.
Биллы не задержались, пробыв ровно столько, сколько требовали правила приличия, пожелав нам приятного пребывания в здешних краях со всеми подобающими изъявлениями вежливости, обещая дальнейшие встречи, когда мы устроимся. Но я заметила, что все эти неопределенные приглашения исходили не от миссис Билл; неоднократно намекал на будущие свидания только ее пасынок.
После их ухода Викторина поднесла руку ко лбу.
– Боюсь, Тамарис, у меня начинается одна из моих мигреней. – Отбросив пышную челку, она прижала пальцы к вискам. Вид у нее был больной. – Боль все сильнее. Я должна лечь, и Амели сделает мне отвар. Нет, – она отмахнулась от меня, – здесь вы ничего не сможете сделать. Со мной всегда так. Боль приходит и уходит. Я знаю, что нужно сделать, чтобы помочь.
Тем не менее я проводила ее в спальню и вызвала звонком Амели. Горничная, явившись так быстро, будто ожидала этого вызова, склонилась над своей хозяйкой, успокаивая ее на диалекте. После заверения Викторины, что теперь с ней все будет хорошо, я вернулась к себе.
Комната Викторины была сплошь розовый атлас и хрустальные канделябры – настоящий будуар сказочной принцессы. Но в собственных апартаментах – спальня, небольшой кабинет, ванная – я чувствовала себя неуютно. Я предпочла бы что-нибудь попроще и посвободнее, вроде моей комнаты в Эшли-Мэнор. Стены были затянуты белым шелком, а поверху – пущен рисованный бордюр из лиловой глицинии. Перед белым камином лежал меховой ковер, вся мебель была позолочена и обита розовато-лиловым бархатом. Для меня это выглядело сплошной показухой. Никакого домашнего уюта.
Я нашла здесь только одну вещь, которая меня порадовала, возможно, потому, что она была не новой и богата только красотой, приходящей с годами. Можно было лишь гадать, как она умудрилась здесь оказаться.
Это был рабочий столик с крышкой из папье-маше, в том стиле, что был в моде во времена детства моей матери, украшенный восточным орнаментом, где золотом и перламутром были изображены длиннохвостые птицы и экзотические цветы. Едва успев приехать сюда, я несколько раз приподнимала его крышку, с удовольствием изучая множество отделений, снабженных оригинальными приспособлениями, перебирала маленькие резные катушки для шелковых ниток, коробочки для иголок и другие, вероятно, предназначенные для хранения бисера и булавок.
Теперь, пресытившись позолотой и бархатом, я подошла к столику и снова подняла крышку. Но… внутри было что-то новое, и оно лежало почти под моей рукой. Я хорошо знала, что воск иногда используют, чтобы очень тонкая нить не спутывалась, но мне никогда не приходилось видеть такой швейной принадлежности.
Медленно и неохотно я достала этот маленький предмет из его отделения. Размером он был едва ли больше моего мизинца, и, конечно, не из чистого воска, какой применяют в рукоделии. Это могла быть миниатюрная свеча с бахромой фитиля на конце. Ей очень грубо были приданы формы человеческой фигуры. Кукла кончалась катышком головы, руки-ноги изображались линиями, сама же она была тускло грязно желтого цвета. И я была совершенно уверена, что не видела ее раньше. На ощупь она была жирная, маслянистая, и я торопливо захлопнула над ней крышку. Моя невинная радость от столика была испорчена. Каждый раз, когда я буду смотреть на него, я невольно вспомню мерзкую маленькую куклу. Я поспешила тщательно вымыть руки.
Двумя днями позже дом, который до того был холодным музеем всего, что можно купить за деньги, вдруг ожил. И я почасту заглядывала в зеркало над моим туалетным столиком, слишком роскошным, чтобы изо дня в день им пользоваться. Все потому, что вернулся хозяин. А в личности Алена Соважа все отрицало чопорную формальность, смягчало показушную пышность, распространяло вокруг его напористую уверенность в себе.
Мои ранние годы – я родилась на корабле, в гавани Сандвичевых Островов – прошли в мужском мире. Поскольку моя мать умерла через два дня после того, как дала мне жизнь, отец, наняв няню Лаллу, оставил меня при себе, к ужасу всех американок на Островах. И после той части жизни, которую я считала лучшей, попав в рафинированно женский мир школы для молодых леди, я начала понимать, насколько свободны мужчины. Мой ускоренный отъезд из Брюсселя – надвигающаяся война угрожала морским путям – был так неожидан и резок, что, возможно, сломал что-то во мне, и в таком шоковом состоянии я стала достаточно послушной, чтобы принять иные стандарты, весьма ограничивающие женщин в обществе, по чьим законам я теперь жила. Молодые дамы должны были держаться в стороне от живого мира, дабы не погубить драгоценного цветка (невежества, конечно, а не невинности).
Я погребла глубоко на дне души свое истинное «я», учась приспосабливаться, ибо это было необходимо в моем нынешнем положении. И я мыслила достаточно трезво, чтобы понять, что смерть моего отца и гибель его корабля сделали это положение весьма ненадежным. Если бы мадам Эшли не взяла меня наставницей, я бы и вовсе пропала.
Теперь мистер Соваж вновь приоткрыл для меня окошко в настоящий мир действия. Он был единственным мужчиной с необыкновенно сильным характером, вошедшим в мой личный узкий мирок, со времени гибели моего отца. Я твердила себе, что смятение чувств, испытываемое мною, когда он входит в комнату или заговаривает со мной, не имеет под собой никакой реальной основы. И, однако, в его присутствии весь мир для меня менялся. Я жестоко приструняла свои чувства, так же, как раньше скрывала скорбь или утрату, и взывала к здравому смыслу, который должен был дать мне спокойствие, необходимое в моем положении.
И эта борьба убеждала меня, что, возможно, наилучшим решением было бы бежать, оставить это поместье, где все было слишком расточительным, слишком чрезмерным, как превышающие всякую меру массы цветов, приносимых каждое утро, тяжелый бархат и позолота, мрамор и прочая мишура.
Еще одной причиной для беспокойства была горничная Фентон, хлопотавшая сейчас в комнате позади меня. Я больше не была свободна даже в собственной комнате. Неожиданно этим утром я возжаждала свободы, хоть бы самую малость. Викторина имела привычку вставать поздно. Я поднялась не по-светски рано, так что, наконец, у меня был час в моем собственном распоряжении.
Я воткнула в прическу последнюю шпильку. Фентон предложила щипцы для завивки, но уложенные на лбу мелкие кудельки и запах паленых волос были не по мне.
Складки моего полонеза [13] поддерживала жесткая нижняя юбка, но само платье не было таким неудобным, как нынешняя модная одежда. Я накинула шаль и решилась на раннюю прогулку по саду.
Я уже достаточно хорошо изучила топографию этого огромного лабиринта, чтобы найти боковую дверь и погрузиться в свежесть утра, где изящные кружева свежесплетенной паутины еще были натянуты между розовых кустов. Ранчо дель Соль? Это название заставило меня улыбнуться. Такое название для такого особняка звучало насмешкой. Несомненно, его строитель не имел чувства юмора – он сохранил старое имя скромного дома, снесенного им, чтобы воплотить свое представление о дворце. Хотела бы я увидеть то ранчо. Калифорния должна была иметь какую-то историю до прихода золотоискателей. Сохранились ли где-нибудь ее следы?
– Вы находите этот вид забавным, Тамарис?
От испуга у меня пресеклось дыхание. Я обернулась.
Мистер Соваж стоял совсем рядом. Я удивилась, как он сумел подойти так тихо. Голова его была непокрыта и в свете раннего утра его жесткие черные волосы, казалось, отливали синевой. На шее у него вновь был небрежно завязанный платок, а на ногах – не сапоги для верховой езды, как я ожидала, а мягкая обувь, похожая на ту, что я видела у индейских нищих во время нашей поездки по стране. Правда, эта не только закрывала ступню, но доходила до икр, шнуровалась ремешками, и носы у нее были острые, слегка загнутые. Он был такой по-настоящему живой.
13
polonias (фр.) – платье в польском стиле