Век хирургов

Протерев окровавленный катетер тканью, усеянной пятнышками засохшей крови, и после определив его в своем ящике между двумя парами заржавевших зубных щипцов, он серьезно посмотрел на меня.

«Хм, – промычал он, – судя по всему, у вас внутри еще два более крупных камня. Возможно, около полугода они и не будут вас беспокоить, но это не помешает им постоянно увеличиваться за счет приращения новых твердых мочепродуктов. Вам следует как можно быстрее возвратиться в Европу, где вашу мочекаменную болезнь могли бы прооперировать. Ничто не должно сейчас стеснять ваших движений, у вас довольно лекарств. Поезжайте в Париж безотлагательно. Разыщите там доктора Сивиаля…»

В одном моем взгляде Ирвинг сумел прочесть, что имя Сивиаль мне ровным счетом ничего не говорило.

«Вы не знаете Сивиаля? – спросил он. – Но ведь вы же были в Париже! Разве вас не удивляет, что я, англичанин, рекомендую вам услуги француза? Я убежден, что Сивиаль является тем человеком, который положил конец многовековому застою в области хирургии мочевого пузыря, подтолкнув развитие хирургической техники. Он впервые осуществил бескровное и почти безболезненное дробление камней непосредственно внутри проблемного органа. Он возвестил о новой эпохе в истории хирургии мочевого пузыря, которая обязательно обратит на себя внимание, как только его методику освоит достаточное количество врачей. Они и распространят ее позже по всей Франции. Я делаю вам предложение. Отдохните несколько дней, пока окончательно не избавитесь от последствий выхода камня и осмотра. Я уверен, что после, вооружившись все же некоторой осторожностью, вы сможете совершить вполне безопасное путешествие в Европу».

По счастью, сев на корабль «Калькутта» Ост-Индской компании, я очень быстро, а именно уже пятого мая 1854 года, оказался в Лондоне. С тех пор как в апреле я снова почувствовал легкую боль в мочевом пузыре, я жил в постоянном страхе перед по-настоящему тяжелым приступом, который мог застигнуть меня раньше, чем я попаду к Сивиалю.

Если молодые врачи, знакомые с медицинской подоплекой собственной болезни, оказываются в подобных моей ситуациях, они, как правило, страдают больше, чем обычные пациенты, которых оберегает блаженная неосведомленность и порой совершенно непоколебимая вера в «мастерство врача».

Я почувствовал облегчение, ступив на английскую землю, хотя, спускаясь по трапу на берег, я вновь ощутил подозрительное чувство тяжести в области таза.

Но во мне проснулась уверенность, когда я обнаружил в гостинице письмо от Джеймса Сайма, очень видного эдинбургского профессора хирургии того времени. Конверт содержал второе запечатанное письмо, адресованное доктору Генри Томпсону на лондонскую Вимпоул-стрит, а также записку для меня, в которой было всего одно предложение: «Это тот, кто вам нужен». И подпись: «Сайм».

Еще до моего отъезда из Лакнау я написал Сайму, который стал мне отцом и другом за то время, пока в Англии и Шотландии я изучал азбучные принципы наркоза.

Тем письмом я известил его о внезапных симптомах мочекаменной болезни, а также о предложении доктора Ирвинга как можно скорее отправиться в Париж, чтобы вверить себя до того мне неизвестному доктору Сивиалю, практикующему новаторский метод хирургического лечения. Я попросил Сайма дать мне совет, который считал очень ценным. Письмо я попросил направить в Лондон, мне навстречу, чтобы я успел прочесть его до отбытия в Булонь.

Теперь его «совет» лежал на моей ладони. Я разыскал «нужного человека» в тот же вечер. Вимпоул-стрит была одной из улиц лондонского Вестэнда, заселенных врачами. Именно там я впервые встретился с Генри Томпсоном.

В те дни Томпсону еще не была предоставлена честь называться «сэром». Тогда целое десятилетие отделяло его от мировой славы выдающегося уролога. Но светлый огонек в его глазах уже тогда выдавал его целеустремленность, и глаза его также блестели из-под выдающихся кустистых бровей, как и в годы, когда к нему уже пришла известность. Тогда ему было всего тридцать пять лет, он был строен и энергичен, а его симметричное лицо можно было даже назвать красивым. Его руки были очень ухоженными, что встречалось крайне редко среди привычных к тяжелой физической работе хирургов того времени.

Томпсон прочел письмо Саймса. «Кто-то в Лакнау направил вас в Париж к Сивиалю. Как же мал в действительности наш мир, если даже в такой дали слышали о Сивиале. Итак, не будем тянуть время: я очень много времени провел в Париже, занимаясь изучением нового метода дробления камней в Больнице Некер у самого Сивиаля. Это один из тех методов, который опирается только на ощущения. Привычные силовые манипуляции или проворство старой школы здесь совершенно бесполезны. Поэтому бескровная операция по дроблению камней не получила еще широкого распространения, какого она, несомненно, заслуживает. Как мне стало известно от профессора Сайма, вы направляетесь в Париж и желаете получить небольшое разъяснение относительно ценности метода Сивиаля».

Я поспешил ему возразить. Всем своим существом он внушал такое неподдельное доверие, что я был готов вверить себя в его руки. Но все мои попытки протестовать были низложены.

«Если человек может себе это позволить, – проговорил он, – и, как я заключил из письма Сайма, вы как раз такой человек, то следует довериться мастеру, а не его ученику. Я с удовольствием, если вы захотите, передам через вас письмо моему учителю, и он тогда, в свою очередь, отнесется к вашему лечению особенно внимательно. По понятным причинам он немного тщеславен и очень патриотичен. Любого иностранца, приезжающего издалека, он рассматривает как лишнее доказательство тому, что только Франция – родина подлинных свершений в области хирургии, а он сам – мастер из мастеров».

В ту самую минуту, когда два дня спустя я выходил из поезда на Северном вокзале Парижа и моя правая нога только коснулась перрона, меня впервые с того времени, как я покинул Ханпур, пронзила колика. Вероятно, более чем пятичасовая тряска в железнодорожном вагоне образца XIX века в сочетании с некими другими, не поддающимися оценке обстоятельствами снова растревожила мой камень после долгого периода покоя.

Мне пришлось собрать всю свою силу воли, чтобы вытерпеть осмотр багажа всеми таможенными служащими и поездку в дрожках до Гран-Отель-дю-Лувр, ни разу не закричав от боли.

Преследуемый любопытными взглядами, я пробрался-таки в мою комнату. Там, корчась от боли и до крови закусывая губы, я на коленях дополз до моего саквояжа, где принялся судорожно искать опий и хлораль. Обливаясь потом, впившись зубами в подушку, но все-таки громко стоная, я стал ждать, пока лекарство подействует. В причине боли сомневаться не приходилось: камень снова попытался выйти наружу. Ни опий, ни хлораль не могли дать долговременного облегчения и только добавляли к общей усталости. Кошмарная ночь, проведенная в крысиной норе Ханпура, повторялась снова в роскошном отеле на много сотен номеров. Но она была отнюдь не такой, как любая из индийских ночей: в ней не было ни одиночества, ни уединенности. Тем не менее самому себе я казался ничуть не менее одиноким и покинутым.

Следующим утром, встав на коленях у письменного стола, ежеминутно прерываясь, я написал письмо к Сивиалю. В нем я описал мое плачевное положение и намерения, а также выразил свое настойчивое желание в кратчайшее время увидеть его у себя в гостинице, поскольку явиться к нему самостоятельно для меня не представлялось возможным. Как из зеркала, из выражения лица лакея, забиравшего мое послание, мне стало понятно, какой вид я, должно быть, имел.

Целый час я провел в нетерпении, которое вызвало новые нестерпимые боли. Затем наконец возвратился лакей с совершенно ошеломившим меня докладом.

Еще два дня назад Сивиаль покинул Париж и отправился на консультацию в Бордо, и, как ожидается, вернется не раньше чем через три дня.

В моем состоянии эти три дня ожидания можно было легко приравнять к самоубийству! Я беспомощно дрожал от озноба и хотел уже было распорядиться разыскать какого угодно имеющегося врача, когда лакей доложил: