Страница 2 из 5
– Гм! – А казна-то где?
– Да осталась в кафтане, в боковом кармане: ведь в Москве на то и карманы шьют, чтоб в них деньги носить.
Тут посмотрел на него прямо и строго дядя Фомич, да и вымолвил:
– Вот я тебе на твою эту сказку-побаску скажу, – раскуси-ко ее, может понравится…. Был молодой котенок у нас, шаловлив он был больно – бабы избаловали потачкою: мало стегали его – по молодости все прощали бывало ему, – если он и замяучит не к месту голоско, или оцарапнет кого, или сшалит – стащит съестное что-нибудь – ему, как котенку резвому-молодому, все это спускалось; – а как этот котенок повырос, и стал котом, да своим настоящим делом-то не занимался – мышей-то ловить не ловил, а только знал мяукал, воровал, да царапкался – так ему из избы-то и сказано: «брысь!» Понимаешь?…
Увидал Гаврило, что штука не удалась, что не преклонил на жалость и не рассмешил побаскою он своего строгого родича…. В пот сердягу ударило.
– Эх ты, голова простоволосая! – продолжал потише несколько дядя Фомич, – так московские-то вороны тебя раздели совсем?… Видишь, как они тебя грешного отделали!.. Правдива видно пословица: что и против вороны дураку нет обороны!
Было тут смеху над Гаврилой не мало; даже малые ребятишки, смотря на больших, хохотали и сами не зная чему, до устали. Гаврило-ж и взглянуть не мог прямо на своих родных; тоска его взяла сильная: все веселятся, а он, что сыч в лесу, на которого денною порою воробьи напали врасплох, – уж и малые-то ребята над ним тешатся! Не вытерпел Гаврило, заревел голосно и, упав в ноги старшему родичу, повинился во всем поистине, не приплетая лжи, не силясь кудрявым словом из прямой правды выпутаться. Для такого святого праздника даже и не пожурили Гаврилу, как бы следовало, а сжалившись простили его, промолвив только оговорку: «смотри, брат Гаврило, чтобы вперед того не было… вороны московские – хитрый народ!» И будто, видите, точно Гаврило на другой же год, отправившись без похвальбы в город на заработки, так стал трудящ, делен и честен, что уже к Светлому празднику явился в деревню действительно в синем каштане с прочими принадлежностями. Да чего еще, – хитрую науку в деревню принес; стал учить тамошних ребятишек, – вместо того, чтобы им пустяками заниматься да шлянды бить, – плесть из ивовых прутьев какие-то корзины узорчатые; а от своего хозяина принес своим родичам, кроме денег, какой-то за печатью лист, в котором значилось, что он, Гаврило, за свое уменье в рабочем деле, был в предпоследние три месяца поставлен в Москве набольшим над молодыми работниками.
Вот тогда-то Гаврило уже не печально, как в прошлый год, а радостно встретил день Светлого Христова Воскресения.
II. Как аукнется, так и откликнется
Жили были два мужичка, у одного из них была лошадка молодая гнедая бедовая, а у другого телега просторная сосновая новая. Задумали те мужички сделаться на время товарищами: поехать вместе в город, чтобы себе там какую прибыль найти; и хотя каждый ехал за разным делом, да ехать случилось по одному пути.
Согласились и сложилися: равно по мешочку взяли с собой поклажи, равно выпили для куражу; равная дорогой условлена плата, по полтине с брага, – совсем как надобно товарищи!
Собрались, заложили гнедую лошадку в новую телегу и отправились, весело завалившись на соломе, да попевая оба разными голосами песню одинаковую.
Ехали долго-ль, коротко-ли, – не ведомо; только по сию пору все шло хорошо, ладно у них, – и лошадка как надобно бежала рысцой, и телега где следует поскрипывала, – ан тут-то вдруг и приключилось неладное.
Гоня лошадку да калякая между собой, да распевая песни, лежа в телеге носами вверх, – заехали наши путники в трясину – грязь великую, стала лошадка, а с ней и телега тож. «Ну! ну! что стала? Эй! ну, не бойся!» – хлестают лошадку, уговаривают рвется сердечная, а телеги сволочи не в мочь; – как тут горю помочь?
Хозяин лошадки первый сжалился. – Ну, говорит, – брат Родивон, вылезай вон! а то не выкарабкаемся. – Сам прыгнул с телеги и ушел чуть не по брюхо в земляное месиво. Взглянул на него Родивон с телеги и вымолвил: «ну, погоняй живей!» – Чего погонять, – и ты вылезай; вишь земля ровно тесто, и порожней телеги не скоро выволочишь?
– Да как же здесь вылезешь? – говорит Родивон, – ведь грязно….
– Чтож, что грязно? я вылез-же; перейдем топь обчистимся.
– Нет, спасибо, брат, погоняй себе как хочешь, или сам подвози; а я не полезу вон, не стану мараться да пачкаться.
– Да чтож ты, загубить чтоли живота-то хочешь? вишь гнедая индо надсадилась.
– А мне что: – она, гнедая, твоя, а телега моя; а я в своей телеге могу лежат сколько мне хочется!
Стал было так и сяк хозяин лошадки уговаривать Родивона нашего с телеги сойти, но тот себе залег, – и знать ничего не хочет и ведать ни о чем не намеревается; да еще прикинулся, будто сон его крепко одолел; пусть мол товарищ помается, – как-нибудь да вывезет.
Товарищ, точно, сначала долго маялся-бился, а после за ум схватился: телега-то мол его, да лошадь моя: телега завязла, а лошадь авось выволочится? Так не говоря более ни-слова с Родивоном-товарищем, отпряг он лошадку, снял с телеги свой мешок, взвалил на нее и сам вскарабкался; да как нукнул, лошадка и пошла себе, хоть с трудом, а начала переступать по грязи, – и благополучно опять стала свой путь коротать, подвигаться куда следовало.
Родивон хоть и зажмурился, однако слышит между тем и думает: что за диво, – лошадь как будто идет, а телега все не подвигается? – Переждал немного и выглянул, – а товарищ от него уже сажень на двадцать!
Увидал в чем дело Родивон, и завопил не своим голосом: – Макар Макарыч! (небось вспомнил как зовут и по батюшке) – что же это ты делаешь? как же мне тут оставаться? ведь без лошади на одной телеге не выедешь!
А тот ему в ответь махнул рукой, да его-ж почти словами и вымолвил: «Телега твоя, а гнедая моя; а я на своей гнедой могу ехать куда мне хочется. – Прощай, брат Родивон! прости до утра; выспишься, будешь умен.»
И правы, сказывают, были речи Макара Макарыча; если прилунилось после того Родивону с кем одно дело вести, то уже он в нужде не оставлял без помощи своего товарища, – да видите и детям своим наказ оставил такой: «с кем затеял быть вместе, с тем и будь заодно и товарища в нужде всегда береги, а не то он из друзей попадет во враги.»
III. Нет худа без добра
Едет мужичек путем дорогою, по пути ему пешеход идет. Ну, конный пешему не товарищ, дело известное; а нашему пешеходу хотелось бы влезть к конному в товарищи, – причина вестимая: пеший умаялся, устал, а конному нет и нуждушки, – едет себе, дремлет да покачивается.
Так конный едет да дремлет, а пешеход идет да пыхтит, а путешествуют рядышком.
Глядит пешеход, озирается, присесть ему на телегу очень бы хотелось, – да неловко как будто седока конного потревожить: во-первых тот сам больно дюж-плотен, – да и дремлет к тому-ж, не словоохотен; а второе – и лошадка-то его больно тоща да худа, насилу передвигается.
И долго плетутся они так вместе по одному пути: пешеход умаялся, лошадка еле тащится, а не отстает от него.
Пешему и вздумалось: а что мол, коли она одного везет не останавливаясь, то хоть и плоха, а как-нибудь двоих дотащит авось, только вот беда: седок – лентяй, неразговорчивый: сидит да дремлет, точно лошадь не его, точно ему до неё и дела нет.
Пешеход не простак, однакож: прежде кашлянул громко, задумав дело повести, – кашлянул так, чтобы седок проглянул, очувствовался, а после и речь повел.
– А что, дядя, далеко ли путь держишь?
– Чаво?…
– Далеко ли едешь-мол?
– До села Тугаева.
– То-то твоя лошаденка и туга на ходу: я вот версты с три все с ней рядом иду.
– А что ж станешь делать? дороги плохи!
– Так, так, истая правда, – что если плохо идется, то плохо и едется.
– Вестимо.
Тут было оба замолчали: ездок зевнул и опять принялся дремать, но пешеход опять с речью к нему: