Страница 26 из 26
28 декабря. Доклад государю. Обедал у вел. кн. Константина Николаевича с Головниным. Мое положение становится более и более затруднительным. Не принадлежа ни к какой партии, меня почти все партии считают полусвоим. Трудно избегнуть при этом ненавистной мне двуличности, а между тем еще нельзя быть явным особняком, потому что высочайшая воля колеблется, и, следовательно, я рисковал бы испортить дело попыткою торопливо прекратить ее колебания. Вечером в французском театре (по указанию императрицы). «Nos intimes»[180]. Игра госпожи Arnault превосходная.
29 декабря. Утром в Государственном совете. Экстренное заседание для пропуска постановлений финансового комитета о возвышении нескольких статей доходов. Вечером на маскараде в Академии, где вел. кн. Мария Николаевна сама познакомила меня с нашими замечательнейшими художниками. 20-градусный холод помешал мне там пробыть долго. Хороши были живые картины, постановленные профессором Бруни, особливо Ave Maria с хором, так что впечатления картины и музыки соединялись.
30 декабря. Утром Комитет финансов. Заезжал к Головнину. Вечером он был у меня для сообщения своих вчинаний или начинаний. Intelligent, insinuant, methodique, froid, egoi'ste, peu agreable[181]
31 декабря. Утром в Казанском соборе. Целый день дома за работой. Истекает 1801 год. Наступает новый с опущенною над ним непроницаемою завесой. Благословиши венец лета, благости Твоея, Господи!{39}.
180
Наши близкие (фр.)
181
умный, вкрадчивый, методичный, холодный, эгоистичный, неприятный (фр.)
39
В предшедших «Отрывках» за 1861 год мною выписано все существенное и даже многое несущественное из моего Дневника. Повторяю, что я прежде всего имел в виду сохранить этим отрывкам свойства современной подлинности. Весьма многое в них не досказано. Таким образом, почти не упоминается о текущих делах моего министерства и, между прочим, о ходе крестьянского дела, имевшего в то время столь важное и обширное значение. Это происходит оттого, что по всем делам, более или менее непосредственно от меня зависевшим, я всегда встречал менее затруднений, чем по делам, приводившим меня в совещательное соприкосновение с другими министрами и с высшими правительственными коллегиями.
Казалось, что мое официальное положение было обставлено благоприятными условиями и обеспечивало мае должную меру влияния на дела. Меня отмечали, мне оказывали благоволение и доверие, моя инициатива обнаруживалась в делах других ведомств, например, по вопросам о пересмотре и изменении цензурных постановлений и о возвышении некоторых статей государственных доходов. Но при всем том я инстинктивно чувствовал шаткость моего мнимого значения. Я уже знал, что у нас часто желают достижения цели, не желая необходимых для ее достижения средств. Я постепенно познавал, что от новых лиц ожидают прежде всего такой изобретательности, которая устраняла бы все правительственные затруднения новыми внешними приемами, а не привитием или применением новых внутренних сил. Я в особенности чувствовал и сознавал свое одиночество. Я знал, что смотрю, думаю и ставлю себе цели несколько иначе, чем все мои сотоварищи. Я знал также, что не могу вполне сойтись ни с одним из них, сомневался, чтобы кто-либо из них скоро мог вполне сойтись со мною, и недоумевал, в какой мере или до какого предела, рано или поздно, мои мысли и убеждения могут быть окончательно и прочно одобрены государем. При таких условиях, я должен был действовать осмотрительно, рассчитывать на время и стараться не портить опрометчивою или преждевременною настойчивостью в настоящем возможного успеха в будущем. Это не могло не давать моим действиям некоторого вида нерешительности, быть может даже шаткости. В одной из не выписанных мною дневных заметок, не выписанной в своем месте (28 декабря), потому что я имел в виду упомянуть о ней здесь, значится, что при моей непринадлежности к разным кружкам, которые меня считают полусвоим, «трудно избегать некоторой двуличности, а между тем нельзя быть явным особняком, потому что высочайшая воля колеблется и попытка торопливо устранить ее колебания могла бы испортить дело». Я был вправе надеяться, что эта воля окончательно склонится на мою сторону. Между тем я мог находить себе временных союзников и сам мог быть временным или случайным союзником. Я был слугою и защитником самодержавных прав верховной власти вместе с кн. Гагариным и гр. Паниным, но разумел самодержавие иначе, чем кн. Гагарин и гр. Панин. Я оберегал все коренные права правительства вместе с ген. Чевкиным, но разумел иначе, чем он, и круг этих прав и достоинства правительства. Я соглашался с Головкиным насчет необходимости некоторой свободы печати, но не разумея под этою свободой полного простора для развития материализма и демократической пропаганды. Я защищал вместе с кн. Суворовым некоторые учредительные особенности Прибалтийского края, но всегда подчинял их общим условиям государственного единства России и круто отвергал любимые ссылки кн. Суворова на рижскую капитуляцию в Ништадтский трактат. Я был с вел. кн. ген.−адмиралом, когда обнаруживались попытки нарушить коренные начала Положений 19 февраля, и против вел. князя, когда он и Главный комитет гнули закон в одну сторону, всегда защищая притязания крестьян и оказывая оскорбительное пренебрежение к всякому праву помещиков. Я был с гр. Блудовым по делам еврейским и не с ним по делам раскола. Я делал улучшения быта православного духовенства и ограждения достоинства православной церкви, но, стремясь к предоставлению ей большей независимости от гражданской власти, я в то же время желал и ограждения нрав других вероисповеданий и предоставления всем русским подданным полной свободы совести. Наконец, по делам Царства Польского и Западного края я искал вместе с многими другими нового исхода, новых путей, но постоянно сознавал внутреннюю связь этих дел с делами империи и уже в 1861 году говорил, что польский вопрос разрешим не в Варшаве, а в Москве и Петербурге. Подтверждением всему этому служит не только то, что мною было сделано, написано или сказано, но и ряд разнообразных упреков, которым я с разных сторон подвергался.
Мое министерское семилетие заключает в себе два периода: первый, который я назову наступательным, в котором я надеялся, задумывал, предпринимал, не ограничивая своих начинаний, или вчинаний ближайшим кругом предметов прямого ведения Министерства внутренних дел; и второй, который надлежит назвать оборонительным, в котором я не отчаивался, продолжал или довершал начатое, отстаивал сделанное и старался сдерживать или ограничивать успехи начал и стремлений, противоположных моим началам и моим стремлениям. Первый период обнимает время с моего вступления в управление Министерством до конца 1863 года; второй простирается до сдачи Министерства ген.−ад. Тимашеву. Большая часть того, что мною вообще сделано, предпринято, начато, или подготовлено, относится к первому году моего управления. В нем написаны первые записки, имевшие целью обратить внимание государя на неизбежность коренных перемен в нашем государственном строе, сделаны попытки к более правильному устройству делопроизводства Комитета министров и Совета министров, направлены подготовительные работы по вопросу о земских учреждениях, обращено внимание на недостатки медицинского управления, приступлено к преобразованию городских учреждений, дано новое направление делам о раскольниках, положено начало новому порядку и направлению делопроизводства в Министерстве внутренних дел и подняты вопросы об улучшении внутреннего быта православной церкви и внешнего быта православного духовенства, об отношениях православной церкви к другим христианским вероисповеданиям и общих началах свободы совести, о преобразовании университетов, об устройство правительственной прессы и о новом законодательстве по делам печати. (Тегернзее, 3/15 июля 1868). См. т. I, лл. 101 об. – 104.