Страница 2 из 27
— Положи на место, Бобби, — говорит.
Я положил на место. Закрыл крышку. Передернулся. Дыхание перехватывало. Я попятился прочь.
— Не бросай меня, Бобби, — это он мне вслед.
Я затряс головой, а сам все пячусь. Смотрю назад. Мама ко мне так и тянется, к себе зовет.
— Куда же ты без оплаты? — спросил он.
И тянет меня обратно.
— Спасибо тебе, — говорит.
И всовывает серебряную монетку мне в руку.
— Может, мы еще где свидимся, — говорит, и капелька крови кап с его губ нам на обе ладони.
После этого он меня отпустил — толпа раздвинулась, дала мне пройти к маме, а сзади Макналти продолжал рычать и рявкать:
— Дальше что? Огонь? Нет, не готовы мы пока к огню, к его буйству! Цепи? Доставайте деньги и платите! Ничего не увидите, пока не заплатите!
2
Мы протискивались и пробирались через толпу между лотками. Мама нет-нет да схватит то безделушку, то косынку, а потом кладет обратно.
— Дрянь это все, — шепчет. — Крикливая дрянь.
А потом вытащила из целлофановой упаковки белую рубашку, приложила ко мне. Так и разулыбалась от удовольствия.
— Шикарно будешь в ней выглядеть, — говорит.
Подергала в швах, подняла к солнцу, покрутила головой, подумала, потом достала пару фунтов.
И рассмеялась.
— Сядет она. Обязательно сядет. Но выглядеть ты в ней будешь отлично. Этакий молодой франт.
А потом мы ели горячие бутерброды с мясом, поливали их соусом и горчицей, облизывали сок с подбородка и между пальцев. Пили сарсапарелевый напиток у лотка со здоровой пищей. А потом ушли от лотков к самой воде. Она текла ниже, метрах в трех. Над водой парили чайки, пикировали на объедки, которые им кидали ребятишки. Как раз начинался прилив, у берегов вода бурлила, волновалась, кружилась. А мама все смеялась, подставляя лицо солнцу.
— Говорила я твоему отцу — тучи еще рассеются, — сказала мама. — А он у нас старый брюзга. Вечно твердит про осень и зиму.
Ухватила меня за руку и потащила дальше.
— Пошли! — торопит. — Прокатимся на лифте до неба!
Лифт находился внутри каменной опоры моста. Мы остановились в тени у огромного стального пролета. Я раскинул руки между двумя здоровенными заклепками. Наверху ревел поток машин. Рядом чайка выдирала кровавые ошметки из бумажного пакета. Прозвонил колокол у реки, вдали прогудела пароходная сирена.
Тут подъехал лифт, внутри сидел на табуретке маленький человечек.
— Прошу вас, мадам, — пригласил он. — И вас, молодой человек!
И давай нажимать кнопки и дергать рычаги. Я все смотрел, пока мы с тряской поднимались вверх, — человечек от мамы глаз оторвать не может. На полочке рядом с ним стоял термос, коробка с бутербродами, лежали ручка и блокнот. Он перехватил мой взгляд.
— Я все записываю, — говорит. Глаза как блеснут! — Про каждого пассажира. Так, на память.
Меня так и потянуло взять блокнот и заглянуть туда; он понял.
— Ох, да вам это наверняка скучно покажется, — говорит. — Там одни даты, описания да заметки про погоду. — Пожал плечами. — Надо же чем-то заполнять дни, а то все время вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.
Мама протянула ему монетку, он взял и галантно распахнул дверь.
— Прибыли. Всего наилучшего, мадам. Всего наилучшего, молодой человек.
Мы вышли на площадку над мостом. Едва затворилась дверь, он схватил ручку.
— Красивая, яркая дама, — донеслось до меня. — Вся в красном. С ней тихий мальчик. Второе сентября тысяча девятьсот шестьдесят второго. Солнечно после дождя.
Двери лифта затворились. Мимо неслись автобусы, грузовики и машины. Воняло отработанным бензином. Мама стояла у парапета и смотрела вниз, на реку и рынок. Я скрючился рядом и смотрел вниз через металлические прутья. Река бурлит. Под нами пролетают чайки. Внизу, на краю рынка, так и стоит толпа вокруг Макналти. Его опутывают цепи. Он дергается, извивается и пытается все это сбросить.
— Ты посмотри на него, — сказала мама. — Вот бедняга.
И повесила голову — волосы упали и закрыли мне вид. Наклонилась вперед, и мне стало видно ее лицо. Улыбнулась из головокружительной высоты над мостом. А потом рассмеялась и бросилась бежать. Красное пальто распахнулось и взлетело, как два крыла.
— Вперед, Бобби! — кричит. — Догоняй! Кто первый перебежит на ту сторону?
3
В город мы вернулись пешком. Дождались автобуса у военного мемориала. На нас смотрел ангел с мечом в руке. К нему тянулись стоявшие рядами каменные солдаты. Поверх убористых строчек с именами погибших горожан кто-то написал белой краской: «ДОЛОЙ ЯДЕРНУЮ БОМБУ». В автобусе мама обняла меня одной рукой, а я не возражал, мы так и сидели, прижавшись друг к другу, пока автобус тарахтел по городской окраине. Я сижу и пытаюсь расслышать стук ее сердца. Мама сказала — какое небо красивое, синева перетекает в бесконечные оттенки фиолетового, розового и оранжевого. И как пойдет нахваливать поля, изгороди, садовые участки, голубятни, силуэты коперов к северу. А потом ахнула, едва увидев вдали сверкающее море и крыши нашего Кили-Бей.
— Просто как… — говорит. — Впрочем, кто может описать такую красоту?
— Ты, — пробормотал я, но так тихо, чтобы она не расслышала.
— Ты, — сказала она. — Ты чего-то совсем притих в последнее время. Куда подевался наш жизнерадостный безобразник? — Она сжала мою руку. — Ну, не переживай. Это такой период. Скоро опять станешь жизнерадостным. Ух, ну только посмотри на Мистера Все-Под-Контролем!
Смотрю — папа дожидается нас на перекрестке рядом с «Крысой», руку поднял, чтобы остановить автобус. Мама, когда спрыгивала, топнула ногой.
— Думаешь, мы такие тупые, что проедем свою остановку? — спрашивает.
А потом хихикнула и поцеловала его.
— День прошел просто отлично! — объявила она. — Рынки, мосты, силачи. Давай расскажи ему, Бобби. Расскажи, что ты сделал! Давай!
Мы все взялись за руки и зашагали по дорожке к морю. Идем мимо почты — витрина там забита рыболовными сетями, комиксами, игрушечными солдатиками и автомобильчиками, ненастоящими собачьими какашками, ведерками и лопатками. Я тем временем собираюсь с мыслями.
— Там был такой дядя, его зовут Макналти… — говорю, а мама разом меня обрывает:
— Дядя? — И как захохочет. — Дядя? Да это дьявол, демон, бандит… И ты представляешь, кого именно он выбрал из всей толпы?
И мы все давай хохотать, а мама рассказывает про этого ненормального с его спицами и цепями и про его трясущегося ассистента — в смысле, меня. А папа раз — и примолк.
— Низкорослый, волосы черные, в татуировках? — уточнил папа. — Макналти?
— Да, — ответил я.
— А ведь я его знавал раньше.
— Ты его знал? — удивился я.
— Угу. — Папа покачал головой и уставился в пустое небо. — Вот только думал, что он уж давно умер.
Мама вытаращилась на него, широко открыв глаза.
— Ну ничего себе, — говорит. — А ну, выкладывай все подробности.
Папа тихо рассмеялся. В конце дорожки показалась шершавая полоска пляжа. Тут же был разбитый колесами круг, где разворачивались машины и повозки. Мы дошли до пляжа, там острые кусочки угля смешались с мягким белым песком.
— Ну же! — не отставала мама.
— Дело было в конце войны, — сказал папа. — Целую вечность назад. В сорок пятом году нас отпустили по домам. Мы с ним возвращались из Бирмы на одном судне. Он был из тех, кому больно уж крепко досталось, слишком много выпало всякого. Мозг у него кипел, как чайник. Перебрал он войны, перебрал зноя, перебрал всяких магов. Не человек был, а развалина. Малыш Макналти, говорите? Вот уж не думал, что он столько протянет.
Темнело. Вышли звезды. Завращался прожектор на маяке. Мы пошли к воде.
— На судне он у нас был вместо шута. По большей части мы его терпели, иногда подсмеивались. Мозги у него совсем выгорели. Чары и заклинания, проклятия и пляски. Показывал всякие фокусы с веревками, шпагами и огнем. Некоторые говорили — настоящий чародей. Некоторые подыгрывали ему, заботились как могли. Было понятно, что без присмотра он пропадет. Но были там и такие… ведь жестокость человеческая безгранична. Однажды утром иду, а он лежит кучей на трапе, вся одежда разодрана, череп проломлен, весь в крови. Я ему: чего случилось? А он мне — ничего. Ничего. И ревет белугой. Весь трясется. Я до него дотрагиваюсь — а у него глаза как у побитой собаки. И все поскуливает… Я кликнул медсестру, и пока она накладывала швы, он даже не поморщился. Только гладил мне руку и повторял — славный ты, славный паренек. Бедняга!