Повести и рассказы

— Правильно! — согласилась Шура и одобрительно посмотрела на Аню.

Но и на этот раз на Аню свалилось несчастье. Едва успела она вынести в сарай ведро хорошей картошки и высыпать её в ларь, как появилась хозяйка. Заглянув в ларь, Эльза Карловна достала огромную свежую картофелину, внимательно осмотрела её, ковырнула пальцем и разразилась бранью.

Аня стояла ни жива, ни мертва. Немка больно ударила картофелиной по лицу оторопевшую девочку и завопила ещё яростней. Шура и Люся тревожно прислушивались.

— Бедная, бедная Аня! — шептали девочки.

— Теперь она её изобьёт, — проговорила Шура. — Да и нас заодно.

Так и вышло.

Эльза Карловна подошла сперва к Ане, схватила её за рукав и вытолкнула за дверь. Потом спокойно размахнулась и ударила по щеке Шуру. Люся в ожидании своей очереди зажмурила глаза, но, к удивлению, удара не последовало. Нагнувшись над большим ящиком с хорошей картошкой, Эльза Карловна начала разгребать её руками, потом схватила деревянную лопатку и принялась ворошить картофель сверху донизу.

Шура локтем подтолкнула Люсю и, присев на корточки, проворно начала перебирать картофель. Люся последовала её примеру. Мучительно долгими казались эти минуты ожидания: будет ещё или не будет бить их Эльза Карловна. Иногда Эльза Карловна постепенно утихала, убедившись, что её рабыни работают не так уж плохо. И на этот раз она утихла, увидев, что хороший картофель отобран добросовестно.

Неизвестно, поняла ли Эльза Карловна, почему Аня высыпала хорошую картошку в гнилую, или сочла это её ошибкой. Уходя, она сказала:

— Плех рапотать! Швайн! Вся нош собирайт картофель!

Остаток вечера Аня оставалась подавленной. Глаза, красные от слёз, одна щека распухла, голубенькая косынка сползла с головы, и от этого её лицо, совсем ещё детское, казалось мучительно усталым и грустным.

— Она сильно била тебя? — участливо спросила Люся.

— Сильно.

— Больно? Очень больно?

— Больно, — односложно ответила Аня.

— Крепись, Анечка, крепись, родная! Мы всё ей припомним, за всё отплатим. Отольются ей наши слёзы! — успокаивала её Люся.

— Мне тоже попало, — как бы подбадривая Аню, сказала Шура.

Но Аня не ответила.

Почти всю ночь работала она безмолвно, склонится над ларём, чтобы перебирать картофель, уставится глазами в одну точку и смотрит-смотрит, точно вот сейчас сойдёт с ума. За ночь ни единым словом не обмолвилась с подругами и, только когда все они вернулись в свою каморку, Аня повалилась на постель и сквозь слёзы крикнула:

— Если бы я знала, что нам ещё долго придётся терпеть такое, я бы не стала жить!

— Что ты, Аня! Что ты! — испугалась Люся.

— Мы должны дождаться наших, — убеждала её Шура.

На обеих девочек слова Ани производили тяжёлое впечатление. В самом деле, если в этих страшных условиях они упадут духом, потеряют надежду, что тогда? А ведь теперь у них и долг есть: пленные ждут их помощи.

Аня вскинула голову, хотела что-то сказать, лицо ее снова приняло прежнее тоскливое выражение, взгляд потускнел, и, уткнувшись в подушку, она зарыдала.

— Пусть выплачется, легче будет, — шепнула Люся.

Шура только головой покачала и тяжело вздохнула.

Девочки улеглись. Люся ворочалась с боку на бок, вставала и опять ложилась, будто постель сегодня особенно была неудобной, хотя она, как всегда, состояла из тонкого соломенного коврика и собственных вещей: белья, верхнего платья и каких-то лохмотьев. Люся волновалась. Она хотела успокоить Аню, поговорить с ней, но не могла придумать, с чего начать.

Шура лежала на спине с открытыми глазами и смотрела в окошко. Бледно-жёлтые пятна лунного света пробивались через грязное стекло. Ветер завывал, деревья шумели, и от этого унылого шума на душе становилось тоскливо и одиноко.

Аня тоже не спала. Она лежала неподвижно, часто и тяжело вздыхала. Ей захотелось вот сейчас, когда они вместе, высказать всё, о чём она думает. Ведь девочкам так редко удаётся поговорить. Днём нет времени. Каждая работает отдельно. Если Шура доит коров, то Аня носит уголь, а Люся варит для скота картофель или свеклу. И так всё время. Очень редко им приходится работать вместе. Эльза Карловна нарочно так их распределяет. Она боится, что вместе они будут больше говорить и меньше делать. Она вообще бы хотела, чтобы девочки не умели разговаривать, только быстро, без остановок работали.

— Девочки, вы спите? — спросила вдруг Аня.

— Я нет, — ответила Шура.

— И я не сплю — не могу, — отозвалась Люся.

— Мне так хочется поговорить сегодня! — со вздохом произнесла Аня. — И знаете, о чём?

— О чём, Аня?

— Вот я лежу и думаю: раньше там, дома, я как-то не представляла себе, что такое Родина, свобода, счастье. А здесь, в фашистской Германии, я так хорошо… так хорошо поняла это… А как жить было отрадно, приятно! Теперь вспоминаю и не верю, что мы жили так, будто в сказке. Вот! Если бы я узнала, что не увижу больше Родины, своих родных, школы, я бы сначала расправилась с Эльзой Карловной, а потом пусть делают со мной, что хотят. — Аня немного помолчала и добавила: — Хотите, я вам всё, всё про себя расскажу? Нет, наверно, это неинтересно…

Приближался рассвет, и девочкам хотелось поспать хоть немного перед долгим рабочим днём, но настроение Ани было таким необычным, что ни Шура, ни Люся не могли и не хотели противиться её желанию.

— Что ты, рассказывай, рассказывай! — сейчас же откликнулась Люся.

Присев на краешек Аниной постели, она подобрала под себя ноги, сжалась в комочек, обняла колени руками и приготовилась слушать.

— Не знаю я, как начать. У меня бабушка была совсем старая — до девяноста лет дожила, даже крепостное право помнила. Любила я её сказки слушать. Уж все их знала, а всё равно, бывало, к бабушке пристаю: «Новенькую расскажи». Она только руками разводит: «Где я тебе их возьму?» Потом видит, я вот-вот разревусь — я ещё малюсенькая была, — посадит меня на колени, глаза сощурит и начнёт: «Жила-была девочка курносенькая, совсем простая девочка Анечка, как былинка на солнышке росла, горя не знала, в счастливую пору родилась…» Тут я вырываюсь от бабушки, прыгаю — знаю уже, что про меня сказка… Ну, вот, сбилась совсем и попусту вам спать не даю, — вздохнула Аня.

— Нет, нет, ты хорошо рассказываешь, — с трудом раскрывая сонные глаза, подбодрила её Шура.

— Мамочка моя милая! Никто и не поймёт, как я её люблю! Не могу я без неё! — Аня закрыла глаза. — Мама моя учительницей была в нашей деревне, а папа — агроном. Он, когда совсем молодой был, в гражданской войне участвовал — я на карточке видела — и орден получил. Учился он после войны в Москве. Оттуда прямо к нашу деревню приехал, стал у бабушки жить, на маме женился. Мы очень хорошо жили. Братик у меня был Вася, старший, он уже в школу ходил. И учился хорошо. Физкультурой занимался. Я тоже в школу уже ходила, когда беда случилась. Вася на каких-то состязаниях хотел выступать по плаванию. Всё на речку тренироваться ходил. И утонул. Что с мамой было!. Постарела сразу, осунулась. Бывало прижмёт меня и шепчет: «Ты теперь только одна моя радость осталась, для тебя только живу на свете…»

Бабушка сразу слегла и больше уже не вставала. И её похоронили вскоре. Отец, когда вернулся и узнал про Васю, в себя долго прийти не мог, а потом всё маму успокаивал, бодрился.

Я уже выросла, в школу ходила, а мама всё не спускала с меня глаз, сама гулять водила, с девочками, бывало, пробежаться не даст. Папа говорил: «Нехорошо это. Девчонка дичком растёт, застенчивая, беспомощная». Мама только отмахивалась: мол, сына не уберегла, так дочку буду беречь.

Я от ребят совсем отвыкла. Правда, мне с мамой было хорошо. Она мне покупала много книжек. С ними я и дружила, и плакала над ними, и переживала. Я и взрослые книжки читала и газеты. Когда Чкалов через полюс летел, я всю ночь не спала, думала: ведь бывают такие смелые люди! И про себя решила: вот вырасту, мама успокоится, и тогда стану я храброй комсомолкой, как девчата из книги Островского.