Страница 1 из 1
Михаил Петрович Михеев
Бактерия Тима Маркина
Дуракам и грамота вредна.
(Пословица)
Спрашивать Тима Маркина, зачем он вывел эту дьявольскую бактерию, было все равно, что спросить бога, для чего тот создал комаров. Дураком он не был - я говорю про Тима Маркина, разумеется. Кое в чем он разбирался. Микробиологию, например, знал куда лучше любого из нас, и биографию какой-нибудь там сонной трипанозомы, вероятно, помнил подробнее, нежели свою собственную. За микроскопом он мог просиживать сутками и тем Самым до смерти надоедал нашей препараторше, которая из-за него никогда не могла вовремя прибрать лабораторию. В конце четвертого курса Тим Маркин выступил на кафедре с докладом. Он рассказал нам о своих работах и наблюдениях по культивации микробов в искусственных средах. Мы не очень любили Тима Маркина, но доклад его прослушали с великим интересом, как какой-нибудь приключенческий роман: поговорить о микробах он умел. Вот тогда-то заведующий кафедрой микробиологии профессор Янков и произнес свои знаменитые слова, которые потом я вспоминал не один раз. - Вы очень способный юноша, Маркин,- сказал профессор Янков,- больше того, у меня никогда еще не было студента, который бы умел крутить ручки у микроскопа лучше, чем это делаете вы. Еще раз вы доказали и мне и всем присутствующим, что микробиологию знаете, я бы хоть сейчас мог вас освободить от защиты диплома. И все же... - тут профессор Янков сделал продолжительную паузу,- и все же, я не уверен, что вы не сделали ошибки, решив изучать медицину, а не, скажем, археологию. Вы, конечно, не понимаете меня?.. Я так и думал... Вы, Маркин, работаете ради одного любопытства. Оно у вас огромно и помогает вам находить оригинальные пути и методы к открытию незнаемого. Но медику одного любопытства мало. Глядя в микроскоп, он должен видеть не только микробов, но за ними и страдающее человечество. А вот этого страдающего человечества вы, как мне кажется, не видите. Не хотите видеть. И Тим Маркин, и все присутствующие выслушали это с вежливым вниманием. Нам было по двадцать с небольшим, вежливости нас успели научить, но мудрыми мы, конечно, не были. Поэтому сочли слова старого профессора излишне сентиментальными, чтобы принимать их всерьез. Тим Марким, я уверен, не помнит их и сейчас, даже после всего того, что случилось... Я уже говорил, что, несмотря на свои таланты, он среди нас симпатиями не пользовался. Только на это были свои причины. Человек, как известно, существо общественное и живет среди себе подобных. Чтобы не так уж часто наступать друг другу на ноги, пришлось выработать правила общественного поведения, условные, как правила уличного движения, но и такие же необходимые. Повинуясь этим правилам, мы говорим "здравствуйте" и "спокойной ночи!", уступаем место женщине, спрашиваем, кто последний в очереди, и не перебиваем приятеля, когда он по забывчивости в третий раз рассказывает один и тот же анекдот. Все эти условности воспитываются в нас с детства и привычным кодом укладываются в сознании. У Тима Маркина такого кода не было. Не потому, что он правила отрицал. Он о них просто не думал. Он вообще мало думал о вещах, которые не мог сунуть под микроскоп. Рассеянный и невнимательный к людям, он щедро наступал на соседские мозоли. От того, что делал он это без умысла, соседям легче не было. Находиться рядом с ним было не только неприятно, но и опасно. Вообразите, что шофер такси вдруг позабыл правила уличного движения. Не думайте, что сравнение уж очень притянуто,- я еще не закончил свой рассказ, Почему Тим Маркин вырос таким невоспитанным - понять было трудно. Родители его были вполне приличными людьми. Отец - полярный летчик-орденоносец. Мать - кандидат медицинских наук, много лет работала в Бразильском Международном Институте по ликвидации лихорадок в бассейне Амазонки. Единственное, что представлялось понятным, это причины, заставившие Тима Маркина поступить в институт микробиологии. Как он сам рассказывал, когда мать писала свою диссертацию, ему было менее года. Она работала дома, и если сын ей очень мешал, совала ему в кроватку старый микроскоп. Наверное, поэтому Тим Маркин и в институте относился к микроскопу как к занимательной игрушке. Есть вещи, к которым нельзя относиться несерьезно... Так как общение с Тимом Маркиным не доставляло удовольствия, то в институте все старались держаться от него подальше. Я вообще пытался его не замечать. Но не заметить Тима Маркина было нельзя, и он быстро стал мне неприятен. Потом я его невзлюбил. На четвертом курсе мы подружились. Не спрашивайте, почему так получилось. Гораздо труднее подружиться с человеком, к которому равнодушен. На внекурсовой лекции по вирусологии мы случайно оказались рядом. Если Тиму Маркину было абсолютно все равно, с кем сидеть, то я хотел перебраться на другое место; но лекция уже началась. Я смирился и постарался сосредоточиться на конспекте. Я усердно записывал, а Тим Маркин рисовал в тетради галочки. Он нарисовал их штук сто, потом бесцеремонно заглянул в мою тетрадь и заявил, что я допустил ошибку в тезисе. Это был тезис профессора, я так и ответил. Но Маркина это нимало не смутило; он заявил, что не слушал профессора, а если тот так сказал, значит, он ни уха, ни рыла не смыслит в данной проблеме. Я посоветовал сообщить это профессору лично, Маркин заявил, что так и сделает при случае. Он привел свои соображения, которые показались мне восхитительно несуразными. Однако он начисто разбил меня в споре и сделал это так блестяще и остроумно, что я невольно почувствовал к нему уважение. Мы многое прощаем умному человеку. Меня увлекла необычайность и своеобразность мышления Маркина. Он имел обо всем свое мнение, без всякого уважения относился к авторитетам и любил пофантазировать, или, как он говорил, "пожевать проблему". Когда он давал волю воображению, то зачастую забирался в такие "микробиологические" дебри, что сам не мог из них выбраться. - Ничего! - заявлял он.- В науке решение часто приходит в результате иногда и фантастического предположения. У него имелась своя теория синтеза рибонуклеиновой кислоты. Она выглядела довольно занимательной... только проверить ее было невозможно. Впрочем, Маркина это не смущало, он не задумывался над практической ценностью своих теорем. Семья Маркиных имела небольшой коттеджик на опушке лесного массива неподалеку от университетского городка. Там были идеальные условия и для отдыха и для работы - много воздуха, зелени и тишины. Этим летом мать Тима улетела в свою Бразилию, в институт, а отец где-то за семьдесят пятой параллелью водил арктический вертолет. Тим Маркин пригласил меня пожить о ним лето в коттедже. Я легкомысленно согласился. Коттеджик был уютен: две комнатки, кухня и городской телефон. В одной комнатке мать Тима вела свои бактериологические исследования - там стояли термостаты и большой бинокулярный микроскоп. В отличие от других коттеджей, усадьбу Маркиных окружал высокий забор. Одно время отец Тима держал двух медвежат, которых привез с севера. Чтобы не пугать соседей и не искушать соседских собак, он попросил плотника огородить усадьбу забором. Когда медвежата подросли, их пришлось отдать в зоологический сад. Забор пока остался. Человечество должно поставить памятник плотнику, который соорудил этот добротный, сшитый из досок внахлестку, без единой щелочки забор... Мы писали курсовые работы по лабораторному практикуму, довольно обширные по объему. Тим сделал свою за неделю. Но моя работа с каждым днем распухала, как старинный английский роман. Тим заявил, что вся моя писанина - чепуха на постном масле. Я старался его не слушать. Помочь он мне не мог, даже если бы захотел - он не умел настраиваться в такт чужим мыслям. Он заявил, что от нечего делать проверит свою теорию изменения микробов путем подбора соответствующих питательных сред. Рассуждал он примерно так: - Человечество за какую-то сотню поколений прошло путь от каменного топора до теории относительности. Микроб размножается несравнимо быстрее, и, следовательно, добиться его изменения можно в кратчайший срок. Я пробовал ему возражать: - За сотню поколений человек все же так и остался человеком. - Микроб у меня тоже остается микробом, - отвечал Тим.- Я только изменю его характер. На тему, что под этим подразумевать, он мог говорить, вероятно, долго. Но меня ждала моя работа, я не стал его слушать. И зря. Тим засел в лаборатории... Он не отходил от микроскопа ни днем, ни ночью. Черт его знает, когда он спал. Когда я ложился, его еще не было в постели, когда вставал, он уже был в лаборатории. Что-то у него не получалось, вероятно,- когда я спрашивал, он весьма откровенно грубил. Я не обижался. Не обижаются же на слепого, который невзначай толкнет вас на улице. Хлопот по хозяйству у меня прибавилось. Обедали мы в столовой, но завтракали и ужинали дома. Готовил я все сам. Я и раньше не доверял хозяйство Маркину, небрежен и неряшлив он был до глупости, и легко мог насыпать в кашу чего-либо более вредного, нежели поваренная соль. А таких веществ на полках вокруг него было более чем достаточно. Мне еще приходилось следить, как бы он в своей лаборатории не хлебнул вместо чая карболовой кислоты. Грэм Грин верно сказал: "...глупость молчаливо требует от нас покровительства, а между тем куда важнее защитить себя от глупости, - ведь она словно немой прокаженный, потерявший колокольчик, бродит по свету, не ведая, что творит..." Как-то вечером, когда Тим тихо, как мышь, сидел в своей лаборатории, а я плакал на кухне, чистя луковицу для винегрета - витамины, как известно, необходимы при усиленной работе,- к нам в ограду вошел мальчуган. Я протер глаза и увидел в его руках корзину, накрытую платком. "Может, ягоды?" - обрадовался я и, бросив свирепую луковицу в кастрюлю, выскочил на крыльцо. - Что у тебя? - Лягушки,- ответил мальчуган. Я не сразу понял. Мальчуган приподнял платок. На дне корзины сидели с десяток разноцветных желтых и коричневых лягушек. Они все, как по команде, уставились на меня. - Слушай, парень,- сказал я.- У нас нет ни ужей, ни уток. Мы лягушек не едим. Тащи их обратно в болото. Мне дядя заказал,- заявил охотник за лягушками.- Я и принес. - Какой дядя? Вероятно, Тим услыхал разговор и открыл окошко своей бактериологической кельи. - Это я просил, - сказал он хмуро. -Ну-ка, покажи! - Он заглянул в корзинку и буркнул мне: - Отдай ему рублевку. - Зачем тебе лягушки? Тим молча захлопнул окно. Я расплатился с мальчуганом и вернулся на кухню, к луковице, жалея, что в корзине оказались не ягоды. Ягодки были еще впереди... Прошло около недели. Я уже закончил свою работу и с отличным настроением переписывал ее начисто. Из своей лаборатории вышел Маркин. В руках он нес суповую тарелку. В тарелке сидела лягушка. С видом Мефистофеля, собирающегося сотворить чудо, он поставил мокрую тарелку прямо на листки моей работы. Я посмотрел на лягушку. Это была обыкновенная зеленая лягушка, очевидно, из числа тех, которые принес паренек. - Ну? - спросил я. - Смотри внимательно. - А что будет? - Сейчас увидишь. Лягушка вдруг беспокойно задвигалась, задергала головой, издавая какие-то сипящие звуки, потом закрыла глаза и протерла их лапой. - Понял? - Ничего не понял. Тим Маркин посмотрел на меня с сожалением, как на безнадежного идиота. - Дерево ты,- заявил он. - Не видишь - лягушка кашляет. - Кашляет? - Да, кашляет. Ты, может, скажешь, что лягушки не могут кашлять? Я не знал, что ответить, да и кому бы пришло в голову задумываться над таким дурацким вопросом. Кашляющую лягушку, вероятно, можно было увидеть только в мультипликационном фильме для детей. Лягушка опять открыла пасть и опять затряслась. - Чего же она кашляет? - У нее коклюш. Я посмотрел на Маркина. Нет, он не шутил. - Какой коклюш? - Ты не знаешь, что такое коклюш? Я знал инфекционную болезнь, которой болеют преимущественно дети. Она вызывается палочкообразным микробом - бактерией пертуссис. Но эта бактерия размножается только при температуре человеческого тела, в других условиях она быстро погибает. А лягушка, как известно... - Известно,- перебил меня Маркин,- лягушка - холоднокровная амфибия. Мне удалось приучить бактерию к низкой температуре. Погляди - это единственная в мире лягушка, которая болеет коклюшем. Ты думаешь, это произошло случайно? Да я могу заразить всех лягушек коклюшем. - Зачем?.. Для чего лягушкам коклюш? - Бамбук! - провозгласил Тим и для иллюстрации постукал пальцем по столу.Это же эксперимент. Уникальный в науке опыт - культивирована бактерия лягушинного коклюша. Ты смотри на нее внимательно - прелесть! Лягушка опять задергалась и засипела. Я вынул платок. - Знаешь, убери-ка ты свою уникальную амфибию. Мы здесь обедаем, а ты ставишь всякую пакость. - Пакость. И это говорит медик. Мне жаль тебя, посредственность. Тим унес свою лягушку. Инкубационный период у коклюша от трех дней до недели. Я раскашлялся уже на следующий день и вообще почувствовал себя неважно. Тим осмотрел меня с любопытством, велел плюнуть в чашку Петри с питательной средой и унес чашку в лабораторию на анализ. Ночью уснуть я не мог, кашель раздирал мои легкие на мелкие кусочки. Только лошадиной дозой кодеина удалось снизить болезненность приступов. Утром Тим Маркин показал мне стеклышко, которое только что вытащил из-под микроскопа. - У тебя коклюш, - радостно заявил он. - Не глупи. Я болел коклюшем в детстве. У меня иммунитет. - Нет у тебя иммунитета. Палочка, культивируясь, приобрела новые свойства. У тебя лягушиный коклюш. - Чему ты радуешься, идиот! Я здорово рассвирепел и хотел высказать Тиму свое мнение о нем и о его бактерии, но так раскашлялся, что чуть не лопнул от натуги. Пришлось идти в детскую поликлинику. Там работала Натка Лукьянова с нашего курса - она специализировалась по детским болезням. Про лягушку я ей не стал рассказывать, и Натка вначале было посмеялась над моим диагнозом. Но тут меня скрутил очередной приступ, я без сил завалился на кушетку у нее в кабинете, и она поняла, что дело нешуточное. Окаянный лягушиный коклюш здорово отличался от обычного, интоксикация была такая сильная, что я начинал бредить. Удивленная Натка пригласила профессора. Тот тоже не много чего понял - палочка под микроскопом выглядела обыкновенно, а про лягушку я по-прежнему ничего не говорил. Меня положили в отдельную палату. Я продолжал кашлять. Настроение у меня было неважное. Примерно через неделю ко мне вошел Тим Маркин. Вид у него был сочувствующий, но я на него смотреть не мог. Он, не смущаясь, присел ко мне на кровать, подмигнул весело -скотина! оглянулся на дверь и сунул бутылочку из-под детского молока с какой-то зеленой бурдой. - Это что еще? - прохрипел я враждебно. - Бактериофаг, от лягушиного коклюша. Три раза в день по глотку. - Пей его сам! - Дурень! - зашептал он. - Да ты завтра же будешь здоров. Я уже проверял. - На лягушках? - На себе проверял. Пей, не бойся. Тим ушел, а бутылочка осталась. Я решил, что терять мне нечего, и начал, тайком от Натки, прихлебывать из бутылочки. Через два дня кашель исчез, как и не было. Натка разводила руками, профессор тоже. Они подвергли меня всестороннему исследованию, но палочки не нашли. Натка хотела публично показать меня в клинике (еще бы - уникальный случай!), но я кое-как упросил ее не делать этого и спасся от позора. Из больницы меня выписали, однако история эта даром не прошла - я накашлял небольшую эмфизему, и Натка посоветовала съездить на месяц в санаторий. Когда я заходил в коттедж за вещами, Тима не было дома. Я оставил ему прохладную записку и уехал. Месяц отдыха в южном санатории привел меня в норму. Лягушиный коклюш уже казался мне не печальным событием, а комическим происшествием. Поэтому, вернувшись, я направился опять к Тиму Маркину. В комнатах было грязно и не прибрано. Возле дивана, рядом с ботинками Тима стояла тарелка с остатками ужина. Зато носки Тима лежали на обеденном столе. Остальное все было примерно на своих местах. Тим тоже был на своем месте - сидел за микроскопом в своей келье. Он не ответил на приветствие, а поманил меня пальцем с таким видом, как будто я не уезжал на месяц, а уходил за хлебом в булочную. Мне сразу же не понравился его вид - радостный и взволнованный - моя интуиция работала лучше, чем рассудок. У меня даже что-то екнуло под ложечкой. Однако я подошел. - Гляди! - сказал он. Я осторожно заглянул в микроскоп, боясь увидеть какое-нибудь новоизобретенное чудовище. В прозрачно-голубоватом круге лежала коричневатая палочка. Она была недвижимая, безобидная на вид, я немного успокоился. - Видишь палочку? - Вижу, конечно,- ответил я. - А ты когда-нибудь такую встречал? Я вновь пригляделся к бактерии. Форма ее показалась мне незнакомой. - Похожа на палочку пневмонии,- заметил я. - Это не она. - Я не говорю, что она. Я говорю - похожа. - Ничего ты не смыслишь в бактериях, - заявил Тим. - Это совершенно новый вид. Я его вывел сам. Культивировал палочку лягушиного коклюша. Меня будто кто отпихнул от микроскопа - так быстро я от него отскочил. Нет, вы только подумайте! - Не бойся! - ухмыльнулся Тим.- Она безвредная. За время культивации потеряла свои ядовитые свойства. Зато приобрела новые. Она теперь питается воздухом. - Как воздухом? - Очень просто. Поглощает из воздуха кислород, влагу, еще что-то, я не уточнил, и растет. Даже размножается. Как полагается порядочной бактерии, делится пополам. Да, я вот тебе сейчас покажу - ахнешь! Не вставая с места, Тим протянул руку, стащил о полки большую стеклянную банку, с притертой крышкой. Он чуть не уронил ее на пол, но вовремя подхватил и поставил передо мной на стол. Половину банки занимала странная коричневатая масса, очень похожая на плесень. Вид ее показался мне отвратительным. - Гляди! Тим поднял крышку. Пахла эта мерзость еще отвратительней. - Фу! - невольно откачнулся я. - Чего - фу? - Воняет. - Воняет? - Тим посмотрел на меня презрительно, - Ты медик или кто? Обыкновенный запах, метан, углеводороды - нормальные продукты обмена живой клетки... Воняет! Институтка ты, а не микробиолог. Конечно, можно было ответить Тиму, чтобы он оставил институток в покое, так как наверняка знал о них меньше, нежели о микробах. Но мне не хотелось лить масло в огонь. Тим сварливо ожидал возражений. Я молчал. - Ладно,- сказал он.- Хоть ты и дерево... Мне опять удалось промолчать. - Тогда смотри! - Тим показал на банку.- Внимательно смотри. Я пригляделся и заметил, что плесень в банке, после того, как Тим открыл крышку, начала вспучиваться, поверхность ее - вначале гладкая - медленно вздувалась бугром, как поднимающееся тесто. - Растет! - возгласил Тим. Догадаться было нетрудно. - Это она? - Она самая, моя палочка! - похвастался Тим. Он смотрел на противную плесень влюбленным отцовским взглядом.- Видал, как растет... У меня на днях разводки сгорели - в термостате регулятор испортился - все палочки погибли. Я уже думал - ну все - пропала моя культивация. И вдруг нашел одну, живую. Сунул ее в эту банку. Это все от одной бактерии. - За какое время? - За какое? - Маркин задумался.- Не помню точно. Суток за двое, кажется. Двухлитровую банку коричневая плесень заполняла до половины. И это от одной только палочки, длиною каких-то там пять микрон. Закон геометрической прогрессии работал неумолимо... одна палочка... две... четыре... восемь... Плесень в банке продолжала расти. Бугор ее становился все выше и выше, а запах все резче и омерзительнее... Мне стало не по себе. - Слушай, Тим! Она сейчас поплывет через край. - Не поплывет,- Тим смазал края крышки вазелином, для герметичности, и закрыл банку.- Она растет только на воздухе. В закрытом помещении палочка не размножается. - За каким дьяволом ты ее вывел? Зачем она тебе понадобилась? - Зачем? - удивился Тим. - Да ни за чем. Просто занялся, от нечего делать. Ты уехал, мне стало скучно, а палочка лягушиного коклюша оказалась под рукой. Я решил поработать над ней, для практики. Занятная получилась бактерия? - Не очень. - Брось, это ты по старой памяти все еще о ней плохо думаешь. Палочка что надо. Размножается как - блеск! Он небрежно пихнул банку на полку. Она звякнула там о другие банки. Я невольно подумал, что если бы она сейчас разбилась... - Осторожнее, разведешь заразу по всему дому. - Не разведу, я аккуратно. (Это Тим говорит об аккуратности!). Чего беспокоишься, я же сказал, что она безвредная. Не веришь?.. Хочешь, я ее сейчас съем? Когда Тим Маркин хотел что-то доказать, он не особенно разбирался в средствах. Я не сомневался, что ради идиотского опыта он мог проглотить свои палочки и стать их живым рассадником. Для меня вполне достаточно было зрелища коричневой плесени в банке. И кто знает, насколько она безвредна, эта бактерия. Тим Маркин над такими проблемами серьезно не задумывался. Мне очень не понравилась коричневая плесень. Мало сказать, не нравилась, она меня напугала, когда так быстро полезла из банки. Напугала своей ничем не истребимой и неоградимой способностью к размножению. Это был злой джинн в бутылке. Тим Маркин в любую минуту мог его выпустить на свободу. Мне некогда было долго раздумывать. Банка стояла на полке, и я уже знал, что должен сделать. - Слушай, Тим,- сказал я.- Ты, вижу, тут совсем очумел от своих культивации. У меня в чемодане ореховая халва. Специально с юга захватил. Видимо, Маркину на самом деле надоело сидеть одному. Из ребят, ручаюсь, за это время к нему никто не зашел, и поговорить ему было не с кем. Я послал его мыть руки на кухню, а сам вернулся в лабораторию. Бутылка с формалином стояла тут же на полке. Чтобы плеснуть из нее в банку с плесенью, не требовалось много времени. Я закрыл банку притертой крышкой, решив, что если Тим приучил бактерию к воздуху, то к формалину он приучить ее еще не успел. Весьма довольный своим поступком, я вошел в нашу столовую, достал из чемодана бутылку... И вдруг у меня мелькнула мысль, будто я не сделал всего, что нужно. Я хотел вернуться в лабораторию, но из кухни уже появился Тим Маркин. Мы не спеша прихлебывали чай с ореховой халвой - в доме Тима не было и сухой корки,- и вскоре приобрели расслабленно-благодушное настроение. Я выложил Тиму парочку глупеньких анекдотов, которые привез с юга, вместе с коньяком и халвой. Тим прочувствованно рассказал мне историю, как он культивировал свою бактерию. История здорово походила на старый анекдот о цыгане, который приучал лошадь не есть,- только у цыгана лошадь в конце концов подохла, а бактерия у Тима Маркина, к великому сожалению, осталась жива. Мы до ночи проговорили на микробиологические темы и отправились спать. Тим в лабораторию больше не заходил. Да и я, признаться, в состоянии благодушного оптимизма позабыл все свои опасения и тоже не вспомнил о бактерии. Ночью я неожиданно проснулся. Мне привиделось во сне, что я сижу на крохотном островке среди безобразного моря коричневой плесени. Она медленно, но неумолимо поднимается все выше и выше, постепенно затапливая мой островок, уже подползает к моим ногам. А я мучительно стараюсь что-то вспомнить, что-то очень важное, не знаю - что именно, только знаю, что от этого зависит моя жизнь. Мне стало страшно, я проснулся и попытался даже сообразить, что же такое нужно было вспомнить. В окно светила луна, наполняя комнату неясным таинственным светом. Тим спал. Я поднялся с постели, осторожно пробрался в лабораторию, снял банку с полки. Ядовитые пары формалина сделали свое дело - от плесени остались только бурые хлопья на стенках. Запах формалина смешался со зловонием погибшей плесени, и догадаться о его присутствии, руководствуясь только обонянием, было бы трудно. Я успокоился и забрался в постель. Первое, что я увидел утром, открыв глаза, это был Маркин. В одних трусах он стоял возле моей постели и, видимо, только хотел меня разбудить. В руках его была та самая банка. - Понимаешь,- сказал он озабоченно, - бактерия за ночь подохла. - Неужели? - пробормотал я спросонок.- Какая жалость! Тим подозрительно покосился на меня и решил, что я еще не совсем проснулся. - Что с ней случилось,- продолжал он, разглядывая бурые клочья в банке. Самоотравление, может быть? Я поддержал его диагноз и поспешил заняться зарядкой. Тим ходил по комнате с банкой и продолжал сокрушаться. Он долго скорбел над своим преждевременно скончавшимся творением. Потом вдруг остановился, лицо его прояснилось. Я насторожился! - Я идиот! - возгласил он.- Под микроскопом осталась одна палочка. Сам вчера положил. Он помчался в лабораторию. Вот тут-то я и сообразил, чего не доделал вчера, о чем старался вспомнить и что подняло меня среди ночи. Весьма недовольный собой, я направился следом за Тимом. Склонившись над микроскопом, он разлаженно двигал стеклышком под объективом и крутил регулировочные винты. Нетрудно было догадаться - самое худшее случилось... - Тим, - сказал я.-Ты потерял бактерию. - В том-то и дело,- буркнул он,- Смели, должно быть, ее на стол. Размеры бедствия еще не дошли до него, но я уже представил их отчетливо. За ночь палочка успела размножиться. Мы разнесли ее на ногах по дому. Мы не выходили за ограду, но ветром палочку могло перебросить на улицу и рассеять по городу. - Ну и что? - огрызнулся Тим.- Чего ты паникуешь! Я же сказал, что она безвредная. - Безвредная?! - как ни бесила меня сейчас бестолковость Тима, как ни удивляло это соединение крайней тупости и таланта, я понимал, что злиться сейчас и бесполезно и неразумно. Но объяснить ему опасность его затеи было необходимо. Почему я не подумал об этом вчера? - Сейчас я тебе покажу, какая она безвредная. Я шагнул в комнату, сдернул колпачок с авторучки и схватил первую попавшуюся тетрадь. - Это же мой конспект,- сказал Тим. - Конспект?.. Черт с ним, с конспектом. Он может тебе и не понадобиться. - Ты что, спятил? Катастрофа надвигалась неотвратимо, хотя ничего вокруг еще не выдавало ее приближения. Мне самому трудно было поверить в нее, мне хотелось убедить не только Тима, мне хотелось реально измерить величину беды... Я считал и повторял свои расчеты вслух, специально для Тима. - Если за двое суток одна бактерия дает потомства один литр, то за трое суток... приблизительно, тысяча кубометров. На четвертые сутки... Тим перестал искать бактерию. Он выпрямился и посмотрел на меня, мысли его принимали нужное направление. - Не будет же она... так размножаться... - А что ее может задержать? - спросил я. - Что?.. Ну, солнечные лучи, например... впрочем, я не проверял,- сознался он. - Не проверял... Ох, Тим, почему ты не поступил в строительный институт? На четвертые сутки... получится тысяча кубических километров. Тим, если твою бактерию разнесет ветром по всему миру, то на пятые сутки она высосет весь кислород, она затопит все материки и океаны. Через пять суток земля превратится в голую пустыню, без растений, без животных и без людей. Кому будут нужны тогда твои конспекты, Тим?.. Теперь ты понял, что ты соорудил? Лицо у Тима побледнело. Он сел за стол и, уставясь на меня, молча забарабанил пальцами по столу. Воображение у него всегда работало отлично. Я выглянул в окно. Листья на березах за оградой слабо шевелились от ветерка, но у нас в ограде, за высоким забором, казалось тихо. Тонкие стебельки пырея по краям дорожки стояли недвижимо... - Забор... - невольно произнес я. - Что забор?..- кинулся к окну Тим. - Забор хороший,- повторил я.- Подумать только, если бы не забор... - Но не может же этого быть, наконец! - воскликнул Тпм. - Это может быть,- сказал я.- Но этого не должно быть. Звони скорее профессору Янкову. К великому счастью, профессор Янков оказался дома. Ему не нужно было объяснять, он сразу все понял, сразу догадался о серьезности надвигающейся беды. Он говорил громко, а телефон работал отлично, и хотя трубка была у Маркина, я слышал все, что сказал ему профессор. - Если бы вы оказались в коттедже один, Тим Маркин, - голос профессора стал необычно суров, - пожалуй, проще всего было бы залить вашу усадьбу бензином и сжечь ее вместе с вами. Да, да, вместе с вами! К сожалению, рядом находится другой человек, повинный только в том, что неосмотрительно выбрал вас себе в товарищи. В данном случае эта неразумность принесла пользу, я уверен, что это он подумал о том, о чем никогда не думали вы... Сидите оба дома. Никуда не выходите... Слышите - никуда!.. Отгоняйте от усадьбы бабочек и воробьев. И ждите... Я приеду к вам так скоро, как смогу. Соберите несколько бактерий в пробирку, закройте ее и держите при себе. Тим Маркин выслушал все в покорном молчании. Так же молча он положил трубку и отправился в лабораторию. Я захватил удилище, привязал к его концу свой галстук и вышел на крыльцо. Я сидел на ступеньках, помахивал удилищем, а вокруг меня в зловещем безмолвии размножались колонии коричневых палочек. На полу дома, на траве ограды расползалась отвратительная плесень, пока еще не видимая глазу, но уже несущая смертельную угрозу всему видимому миру. Вскоре появился и Тим. Он показал пробирку, заткнутую пробкой и залитую менделеевской замазкой. - Десять штук на столе нашел. Он присел рядом, помолчал, потом беспокойно покашлял. - Интересно... если бактерия попадет с воздухом в легкие?.. Он не стал продолжать. Я стиснул зубы от злости. Что можно было тут сказать? Через полчаса на нашей тихой улочке послышалось отдаленное гудение тяжелых грузовиков. Профессор Янков трезво оценил угрозу, которой был начинен наш коттедж, и понимал, что просчет здесь может привести к катастрофе, размеры которой представить было нетрудно. Поэтому он решил, что в таком случав лучше пересолить, чем недосолить. Нашу усадьбу окружило более десятка специальных автомашин. Здесь были и пожарные машины, и машины для химической дезинфекции, и для борьбы с сельскими вредителями, и огнеметы, и даже автокран с длиннющей стрелой и крюком. Профессор Янков командовал с крыши машины, его приказания усиливались динамиками - он весьма походил на режиссера, снимающего кинофильм. Мы выступали в роли главных героев. Автокран передал стрелой через забор два водолазных скафандра. Мы с Тимом натянули тяжелую резину, завернули друг другу шлемы. Потом тем же краном нас по очереди подняли в воздух, обмыли тут же над оградой струей креозота из брандспойта и погрузили в санитарный фургон. Нам не слышно было, что говорили люди,- водолазные шлемы не пропускали ни звука. Но через иллюминатор шлема я увидел лицо шофера санитарного фургона. Оно мне хорошо запомнилось. Я же не мог сказать ему, что я тут ни при чем... Нас увезли, и мы не видели, что происходило дальше... Усадьбу Маркиных залили керосином, потом пустили огнеметы, и от коттеджа и от забора остался на земле черный выжженный квадрат. На весь Университетский городок, на поселок был наложен карантин. Трое суток люди сидели по домам. По улицам день и ночь ходили поливочные машины, кропя землю и стены строений искусственным дождем, чтобы не дать возможность палочке вместе с пылью быть унесенной ветром. Специальные санитарные отряды проверяли, не появятся ли где-либо следы коричневой плесени. В дезокамере я пробыл неделю. О том, что со мной делали, даже неохота и рассказывать. Хорошо, что меня поместили отдельно от Маркина. Он пробыл в камере на несколько дней долее, нежели я. Если бы это зависело от меня, я не выпустил бы его из дезокамеры до конца его жизни... Сейчас, когда все уже в прошлом, а мысли и чувства успокоились, я думаю, что, вероятно, тогда несколько преувеличил угрозу, грозящую миру и человечеству. Как показали опыты, палочку Тима Маркина солнечные лучи, например, убивали за полчаса. Но в благоприятных условиях, сырых затененных местах она размножалась безудержно. Ветром палочку могло занести в укромные уголки нашей планеты, и разыскивать ее там стоило бы больших хлопот. Я не знаю, где сейчас Тим Маркин, Мне неизвестно, чем он занимается. Мне хочется обратиться к товарищам, которые работают с ним, пусть они не спускают с него глаз. Не придумал бы он еще чего-нибудь!