Страница 4 из 13
Мой большой мальчик умер в течение часа. В доме, как всегда, была целая компания, человек двенадцать сидело за столом, я кормила их запеченной бараниной, когда муж вдруг застонал и схватился за бок. Я увидела, как по его щекам покатились слезы. Сразу же схватилась за телефон, хотела вызвать неотложку. Однако друзья не позволили мне это сделать, видимо, чего-то опасались. Они сами повезли мужа в больницу. Но недовезли, он умер по дороге. «Смерть от прорыва абсцесса с развитием общего перитонита», – скажут мне потом в больнице.
Все те люди, кто еще недавно сидел за нашим столом и обмывал очередную крупную сделку, и многие, кого я видела впервые, должны были, как мне тогда казалось, воспользоваться моим отсутствием и обчистить дом. Там было что взять. Хотя бы чемодан с деньгами.
Однако когда я поздно вечером в сопровождении близкого друга мужа Еремы вернулась домой, то была поражена. Дом кем-то заботливо заперт, защищен от воров, а в самом доме нет ни одного из тех, кого я считала потенциальными мародерами. Не исчезла ни одна драгоценная вещь из моей спальни, ни одна купюра из чемодана (я всегда предусмотрительно натягивала под кроватью нить, чтобы знать, не покушались ли на наше богатство), ни одна картина, а среди них были настоящие – никем не оцененные, к счастью, из наших гостей – шедевры.
Ерема, огромный человек, шкаф, молчаливый и преданный нашей семье, только оказавшись дома, дал волю своим чувствам и – разрыдался. Мы с ним помянули Н. (все еще не могу спокойно реагировать на его имя), да что там, напились, и я, наверное, только тогда поняла, насколько же любила мужа. Теперь, когда его нет, я просто не знаю, как жить дальше. В какой-то момент мне показалось, что все это неправда, что он жив, что вот сейчас распахнется дверь и войдет он в окружении своей свиты, своих пахнущих деньгами, преступлениями и алкоголем дружков. Что дом наполнится шумом, ненавистной мне музыкой, сигаретным дымом, запахами горячей еды и дорогих мужских духов (бандиты поливали себя ими щедро и порой благоухали как парфюмерные лавки), голосами, смехом…
Но ничего не происходило. Тишина. Ерема сказал, чтобы я не беспокоилась о похоронах, все под контролем. Однако предупредил, чтобы я позаботилась о деньгах, чтобы перепрятала их, но не от друзей мужа, а от тех, кто может появиться в доме по случаю его внезапной кончины. От представителей закона. От тех, кто находился на другом берегу нашей странной, бессмысленной, полной риском жизни. Мой муж и его друзья презирали всех, кто защищал людей от преступников, воров и убийц. Послушать тех, кто сидел за нашим столом, так среди полицейских, прокурорских работника, следователей и оперативников почти и не было честных людей. Но что еще я могла услышать от бандитов?
От выпитого у меня закружилась голова, и я улеглась в постель. Ерема принес теплые носки – до сих пор не могу понять, откуда у него, одинокого мужчины, такое понимание женщины. То, что Ерема живет один и у него нет подруги, знали все.
Вот откуда ему знать, что у меня мерзнут ноги? И как это он догадался укрыть меня пледом? И откуда вдруг на моем ночном столике появилась чашка с горячим чаем? И это после коньяка?
– Скажи, что теперь будет, Ерема? – спросила я, плотнее заворачиваясь в плед и с тоской глядя на омытое дождем окно. В доме было тихо и грустно. А еще пружина напряжения, натянутая все последние годы, разжалась, и в моей душе поселились бессмысленная свобода и пустота. Мне не надо было никуда бежать, ничего готовить, никого встречать или укладывать спать. Хозяин дома ушел, и все, кто окружал его, тоже будто разбрелись в растерянности кто куда.
– Думаю, тебе надо уехать отсюда, Соль.
Впервые мое странное прозвище прозвучало как-то особенно странно. Как густо посыпанная солью насмешка.
– Да, я тоже так думаю.
– Они первое время будут наведываться сюда. По инерции.
Он имел в виду дружков моего мужа.
– Кто поесть-попить и поспать, а кто придет и по твою душу.
– В смысле?
– Не дураки, понимают, что Н. тебе кое-что оставил. Знаешь, сколько отморозков ты принимала здесь? Воронье. Налетит – не отобьешься.
– Хочешь сказать, что они могут появиться здесь в любое время?
– Точно сказать не могу. Надеюсь, что до похорон все же не появятся. А вот потом…
– Что же мне дом оставлять?
– Не только дом, все оставить и уехать. Вернуться всегда успеешь. А я за домом присмотрю. Тебе нужно начать новую жизнь, Валя.
– Валя? Ты назвал меня Валей? Как-то непривычно.
– Я вообще не понимаю, как можно было тебя, такую хрупкую красавицу, называть Солью. И кто это придумал?
Он поправил плед, погладил где-то в районе моего плеча. Похлопал, как бы проверяя его твердость или тепло.
– Знаешь, Ерема, у меня всегда было чувство, будто я жила не свою жизнь. Словно меня кто-то сильно так толкнул, и я завертелась на другой, чужой орбите. И вот ввинчивалась я туда, ввинчивалась… Ой, как же голова кружится. Не надо было так много пить.
В какой-то момент я вдруг поняла, что рассказываю это не Ереме, который между тем слушал очень внимательно, а себе. Какие-то смутные видения, ассоциации, картинки, пожелтевшие от солн-ца или пыли, как кадры хроники моей прошлой жизни, которую память прочно запечатала во времена моей интернатской жизни. Какие-то волшебные сады, засаженные розами, чудесная женщина, играющая на рояле и сладко пахнущая миндалем или ванилью. А может, молоком? У этой женщины была белая кожа, нежные руки с длинными пальцами, один из пальцев украшал золотой перстень с рубином в обрамлении сверкающих на солнце мелких камешков. Бриллиантов?
Еще помню вкус сырников с изюмом. Теплые, сладкие сырники, которые память связала с этой женщиной, играющей на рояле.
Конечно, это моя мать. Да вот только кто она такая, почему бросила меня, что с ней случилось, что она поступила так со своей маленькой дочкой? Если есть дом, который я хорошо помню, кусты роз, за которыми можно спрятаться, потому что они с меня ростом, рояль с вазой и букетом, и сырники, и перстень с рубином, разве это не говорит о том, что моя мать не была бедной? Обычно детей подбрасывают кому-нибудь девушки неблагополучные или те, у кого нет средств к существованию. Но моя мать явно не принадлежала к их числу. Вероятно, с ней случилось что-то серьезное, раз она решила меня пристроить в детский дом. Или она умерла?
А еще я чувствовала, что во мне, как в туго свитых нежных лепестках бутона, скрыты вполне определенные таланты. Что я по природе своей человек творческий, возможно даже, музыкант. Иначе как объяснить мое волнение всякий раз, когда я слышу голос рояля? Словно я в своей прошлой жизни была пианисткой, и рояль оказался моим самым близким другом. Или мое зародышевое существование протекало под музыку?
Конечно, признаться в этом Ереме было бы глупо. Он бы все равно меня не понял, не настолько тонкий он человек – так мне тогда казалось. Но как же хотелось поговорить с ним, с единственным близким после смерти мужа, о своих подозрениях, мечтах, пофантазировать о тайне моего рождения, в подробностях рассказать ему, как выглядел тот дом-призрак, в котором я жила свои первые дни – или месяцы, годы. Нарисовать большую комнату с высокими, в пол, окнами, роялем в одном углу и фиолетовым бархатным креслом в другом. Попытаться описать эту женщину, возможно, мою мать, высокую и стройную, по-чеховски изящную и утонченную и по-бунински живую, полную сил.
– Ерема, я бы хотела найти свою мать.
– Да это понятно, – вздохнул он. – Да только мы же искали. Тебя, девочка моя, подкинули в детский дом номер два. Мы и записи нашли, разве Н. тебе не говорил?
– Говорил, конечно. Вот только непонятно, почему мне дали такую соленую фамилию. Там ничего об этом не было сказано? Может, при мне была записка?
– В папке с информацией о тебе почти ничего нет. Только фамилия, возраст, дата, когда ты появилась в интернате.
– Так в детском доме или в интернате?
– Мы нашли сведения о тебе в интернате, но там было указано, что тебя перевели из детского дома. Получается, что ты до школьного возраста воспитывалась в детском доме, а потом в интернате. Соль, не трави ты себе душу. Живи как жила. Зачем тебе кого-то искать? Не факт, что твоя мать, даже если ты ее и найдешь, не разочарует тебя.