Страница 10 из 13
Вся эта сцена длится пару минут, не больше, после чего на крыльце появляется Сережа. Он бледен. Я подхожу к нему, подхватываю его под руку, и мы идем по дорожке к воротам, за которыми мы оставили машину. Все трое молчим. Да и чего сказать?
То лето было чудесным, Сережа быстро поправлялся. Думаю, главным в его восстановлении была возможность вернуться к музыке. Рояль стал для моего пианиста магнитом, настолько мощным, что он иногда забывал поесть и снова и снова играл.
Первое время в доме звучали гаммы и этюды, упражнения на растяжку пальцев. Казалось, Сережа боится играть программные произведения, не уверенный в том, что его пальцы их помнят. Но все это были лишь мои предположения. Что происходило в его душе, мне было неизвестно. В остальном, что не касалось музыки, думаю, я понимала, что волнует Сережу.
Он никогда до конца не расслабится и не станет мне доверять, если не поймет, зачем он мне нужен. Тот короткий допрос, который он устроил мне за несколько минут до того, как мой самолет поднялся в воздух, конечно, ничего ему не объяснил, лишь запутал окончательно.
Вероятно, он подумал тогда, что я не в себе или же мне от него нужно что-то такое, что связано с его внешностью, с его схожестью с кем-то, кого он должен будет заменить в каких-то моих темных делишках. Да я и сама бы сходила с ума от неведения, окажись в подобной ситуации. Думаю, что скорее сбежала бы, чем стала дожидаться, как дальше станут развиваться события. Но это я тогда так думала и чувствовала. Ведь я была здорова, а потому плохо представляла, в каком состоянии здоровье моего подопечного. А ведь он был тогда еще болен, очень болен – и физически, и психологически. Он был тогда уверен, что потерял все: здоровье, близкого человека, дом, возможность заниматься музыкой. Вероятно даже, что он был одной ногой в могиле. Эта мысль пришла сразу же, как только я первый раз увидела его на больничной койке. Если он продал квартиру, даже не пытаясь хотя бы часть денег оставить на покупку комнаты, вполне допускаю, что он вообще не думал о жизни в будущем, как если бы и не собирался жить.
Слабый человек, скажете? Да, возможно. Но такая уж у него чувствительная натура. Будь он другим, не смог бы так вдохновенно играть, так чувствовать музыку.
Ведь я видела его совершенно другим! Там, в Москве, в консерватории, куда осенний ветер с дождем – или судьба? – загнали меня на концерт молодого пианиста Сергея Смирнова. Того самого Смирнова с московских афиш, молодого красавца, блондина с одухотворенным лицом и тонким профилем… Программа его выступления тогда мне ни о чем не говорила. Конечно, я слышала такие имена: Лист, Шуберт, Бетховен, но для меня они были, как это ни кощунственно, пустым звуком! Когда они обретут иное звучание, я не знала. Просто глядя на одну из его афиш во время моих долгих странствий по незнакомой Москве, где я училась жить без мужа, я придумала себе жизнь этого красивого музыканта. Мне он тогда казался небожителем, человеком с необыкновенными талантами, терпеливым, упорным, работоспособным – обладающим всеми качествами, которыми не обладала я.
Я понимала, что он живет в другом мире, куда мне вход запрещен. Существует особая каста людей, называемых музыкантами, они сделаны из иного материала, не из того, что я. Чтобы заработать на жизнь, они не продают наркотики или оружие, как это делал мой муж, а извлекают звуки, завораживающие, магнетические, заставляющие людей горько плакать или смеяться, танцевать или размышлять о жизни. Что такое вообще музыка? И почему она бывает такой разной? Человек с таким лицом, как у Сергея Смирнова, не может прикасаться к музыке, от которой я закрывала уши в окружении бандитов. Он играет музыку, которая затрагивает заложенные в каждом человеке тончайшие струны, заставляя его быть лучше, чище, благороднее, выше.
И мне захотелось подняться. Если не на его уровень, то хотя бы чуть приподняться над своей жизнью. Понять, чем живут такие люди, о чем они думают, говорят, что едят, где бывают. Какие фильмы смотрят, где черпают силы, из какого материала сделаны они сами и их души? Да, мне хотелось очиститься от всего, что я хлебала за годы жизни с Н., вытравить из собственной кожи даже запах этой жизни, не говоря уже о звуках и картинах. Эти сытые, довольные рожи, эти белоснежные импланты, впивающиеся в сочную мясную мякоть, этот пьяный блеск в глазах. Этот грязный мат, эти стопки грязных денег, заработанных на продаже «дури», на смертях молодых парней и девчонок. Это желание продемонстрировать друг другу свое богатство, власть, даже грубость!
Откуда-то я знала, что я другая, что я должна доказать себе это сама. Должна найти своих родителей, которые были частью богемы в моем родном городе. Время от времени в моей памяти, будоража воображение, оживали картинки из детства, и я видела этих людей, особенных, красиво одетых, которые прогуливались по ярко-зеленой поляне с бокалами шампанского, шутили, смеялись, а из распахнутых окон лились звуки фортепиано.
Вот почему я решила, что мои родители были именно музыкантами. Скорее всего, пианистами. Или кто-то один из моих родителей. И кто эта женщина, которую я так хорошо помню, та, что играла на рояле и кормила меня сырниками с изюмом? Пусть воспоминаний не так и много, но все они отражение детской души.
Конечно, мне часто снился интернат. Какие-то страшные лица, холодные гулкие коридоры, по которым я бегу, босая, спасаясь от кого-то…
О днях, проведенных в этом аду, не хочу даже вспоминать. Один запах там чего стоил. Нет, там не плохо пахло, там все тщательно мылось и чистилось. Дело в особом неистребимом запахе сотен детских тел, теплых постелей, готовящейся пищи, подгорелого молока. Яблочный запашок детской мочи и хлорки, горячих булочек с ванилью… Это запах нашей жизни без родителей – вот что это такое. Это запах слез и страданий, одиночества и страхов, когда ты понимаешь, что никому до тебя нет дела.
Хотя мне, конечно, сильно повезло. Женщина, которая первые мои годы в казенных стенах согревала меня теплом, существовала. И обнаружил это мой верный друг – Ерема.
После похорон Н. я отправилась в Москву – учиться жить.
– Представь, Соль, что тебя бросили в реку, чтобы ты научилась плавать, – как ребенку объяснял мне Ерема. Он привез меня в аэропорт. Я летела в Москву налегке, с одной дорожной сумкой. В записную книжку был вложен листок со списком моих новых счетов. – Да, жестоко. Зато потом станет легче. Москва огромная, там ты затеряешься, там никому не будет до тебя дела. Снимешь квартиру, поживешь, осмотришься.
Конечно, мне было бы спокойнее, если бы рядом был он.
– Мне туда нельзя. Пусть все думают, что мы расстались. Что нас ничего не связывает. Говорю же, мне надо быть здесь, смотреть за домом. Иначе от него камня на камне не оставят.
Но я понимала, что не в доме дело. Вероятно, после смерти Н. оставались незавершенные дела, и Ерема хотел все подчистить, во всем разобраться, чтобы никому и в голову не пришло предъявлять счет вдове. Это потом я узнаю, что произошло на самом деле – сразу после того, как Ерема отправил меня в столицу, снабдив паспортом на имя Лазаревой Татьяны Андреевны. Узнаю случайно, вернувшись через год в Лисий Нос и заметив на дорожке, ведущей к дому, сверкающую на солнце гильзу.
Я не была уверена, что Ерема дома – мы целый год не виделись. По тропинке, ведущей к дому, я шла осторожно, стараясь не шуметь. А вдруг в доме живут посторонние? Все те, кто охотился за деньгами Н. после его смерти?
Был июль, солнце припекало, от земли, пропитанной вчерашним дождем, шел пар. Дом выглядел посвежевшим, но каким-то маленьким, словно игрушечным. Быть может, таким я воспринимала его после Москвы?
Ерема, как и обещал, посадил розы, кусты, да и лужайка перед домом была пострижена и имела свежий, ухоженный вид.
Телефон, который он мне подарил, я потеряла. Примерно через неделю после переезда в Москву. Это была настоящая потеря. И хоть Ерема не был мне отцом или братом, все равно я считала его очень близким человеком, и этот телефон был гарантией моей безопасности. Да, меня, может, и бросили в речку, чтобы научилась плавать, но я знала, что где-то рядом лодка с Еремой. А теперь я очень-очень боялась утонуть.