Идол

Но вдруг музыка изменилась, ожила и задышала теплом, и вместе с ней взгляд фройляйн оттаял, стал нежен почти по-матерински. Она схватила руки Лунева, и они закружились — несколько мгновений быстрого совместного круговорота. Но вот Рита высвободила одну руку, шагнула в сторону, превратив замкнутый круг в прямую линию. Потом фигура и вовсе распалась: они опять были по отдельности. Но не так всё просто: музыка, вроде бы уже смирившаяся, снова взыграла. Быстрые, почти бегущие шаги: она задом наперёд, он наступает. Музыка нарастала — и вдруг снова спад, запрет погони. Мягкая уклончивая волна притворилась, что ничего не было.

Но напряжение никуда не делось: теперь чуть дрожащая музыка и рваные фразы, выпадающие из ритма, готовили что-то. Мелкие тревожные шаги, почти на месте, оба тянутся вверх — кто настойчивее, за кем останется победа в итоге. Музыка вспрыгнула и стремительно нарастала, и когда, казалось, взрыв был неизбежен — опять перемена; Рита вдруг прекратила свою игру и, легко согнувшись лозой, ускользнула в сторону.

Лунев встал на месте: он окончательно перестал понимать, что происходит, по каким правилам они играют сейчас. Голос возобновился: опять тихий, неокрашенный чувством, даже как будто немного неживой. Теперь просто шаги — без намерений, без любой надежды. Круги вразнобой, у каждого своё кружение, со своим темпом и траекторией, которые даже не пытаются соотнестись. Но вот они опять один напротив другого.

Слова — те же слова, под которые они кружились вместе, но музыка уже другая. Теперь всё, что возможно — это только вращение на расстоянии, хоть и по одному кругу, но по отдельности. Мелкие, дробные шаги, ближе, вплотную.

И тут — голос сорвался, почти зарыдал; и они закружились в неожиданном и безрассудном порыве, как вальсирующая пара, так близко, как только возможно. Так быстро, что всё вокруг неразличимо слилось в волшебном вихре. Круг, ещё круг, снова и снова, медленнее, медленнее… Голос надломился, прервался. Остановка: Рита разбила кружение и отступила в сторону.

Переливы мелодии, похожие на что-то далёкое, когда-то родное, как забытая детская сказка, ещё звучали вдали, завершая этот танец.

Тишина. Лунев и фройляйн Рита остановились, расстояние в диаметр круга зрителей лежало между ними. Казалось, что иначе и быть не могло. Они были ближе минуту назад? Но это решительно невозможно.

Зрители заходились в аплодисментах — Лунев слышал это краем уха. В глазах танцовщицы он уловил всё тот же вызов, который только и мог удержать их рядом. Лунев принял его и кинул вызов в ответ. Это ещё не конец. Ничего не завершено пока.

В гостиной-спальне-столовой Редисова они разговаривали о высоком — об искусстве.

Вечер расслабил их, развязал скованные официозом языки; пурпурные огни за окном и навязчивый свет лампы усыпляли цензоров в отяжелевших головах; границы истончились и сблизили их в ограниченном пространстве, где сбивались вместе кушетки, кресла и шкафы.

— Нет, я всё-таки не понимаю, — Зенкин отошёл за очередной порцией коктейля и вернулся со стаканом в руке. — Откуда, ты говоришь, и что к тебе приходит? Ну, я, например, хочу написать стихотворение о том-то, я и пишу о том-то. Ну там, слова подбираю, выстраиваю их. По-моему, так и должно быть. Разве нет?

— Да, Лунев, — поддержал Редисов. — Я ведь тоже, если пишу сатиру, я сначала думаю, на что я её хочу написать. Это ведь как отточка, — он неуверенно переглянулся с Зенкиным, как будто сомневался в правильности собственного сравнения.

— Или как вырезать ключ, — подхватил тот.

— Вот именно. Подбираешь точные формы, чтобы идеально подошло. Чтобы било в цель. Находишь соответствующие средства — персонажей, ситуацию. А у тебя не так?

Лунев смущённо улыбнулся.

— Ну, как вам сказать… Понимаете, это не от меня зависит. Просто что-то появляется в голове… Сначала ритм, некоторые слова. Одна-две строчки. Потом постепенно открывается, проявляется. В конце выходит весь стих.

— Подожди, — прервал его Зенкин. — Хочешь сказать, стихи приходят к тебе из другого мира? Знаешь, проползают так в голову: ш-ш-ш! — он руками изобразил нечто наподобие ползущих змей. Все засмеялись.

— Может… Не знаю, — Лунев, несмотря на внешнюю весёлость, чувствовал, что вся его уверенность куда-то пропадает, и экран отчуждённости снова встаёт между ним и окружающими. — Может, мне их приносит кто-нибудь…

— Это муза! — засмеялся Редисов. — Конечно же, как мы сразу не догадались! Наш Лёха — гениальный поэт, и как у любого гениального поэта, у него есть своя муза.

— Хорошо, положим, что так, — добродушно согласился Зенкин. — Ну, смотри, прилетает твоя муза и вводит тебя в состояние вдохновения. И ты тут же загораешься и начинаешь писать. Но тему для стихотворения ты всё равно берёшь из своей головы, так ведь?

Пока Лунев обдумывал, как лучше выразить то очевидное для него, что ни в какую не могли понять другие, в разговор вступила фройляйн Рита:

— Ох, господа, вы сейчас говорите много странных слов, которые мне напрочь непонятны, так что я совершенно запуталась, о чём идёт речь. Ich ka

— Мы и сами не очень-то ферштейн, — признался Редисов и взял инициативу на себя. — А как по вашему, что требуется человеку, чтобы он действительно чего-то добился в искусстве? Разумеется, помимо таланта и определённой порции удачи?

— Впечатления, — перебил Зенкин. — Конечно, прежде всего новые впечатления, чтобы было, о чём писать. Чтоб постоянно появлялось что-то новое, что-то менялось. Без этого вообще никак.

Лунев осторожно заметил:

— А по-моему, важнее… способность… не знаю, как это назвать… чувствовать… по-особенному… как будто замечать что-то, что обычно не видно… способность увидеть в другом ракурсе.

Он знал, что сказал галиматью, но точнее выразить не мог. Неудивительно, что его не поняли и, сочувственно глядя, решили просто вежливо промолчать; он и не надеялся на другую реакцию.

Редисов задумался, прикидывая, что ответить на собственный вопрос.

— Активность, — сказал он, помолчал и продолжил. — Я имею в виду, что надо, чтоб ты был в курсе того, что творится в мире, общался с людьми. Чувствовал своё время, как говорится.

— А знаете, что самое главное, liebe Herren? — Рита встала с тахты и привалилась спиной к высокому шкафу. — Главное — желание. Если захочешь — сможешь всё, что захочешь. А если не смог, значит, не сильно-то и хотел.

Речь её, как и любая другая речь, не вызывали сейчас раздражения у Лунева: он был слишком отстранён и просто выслушивал всё, не сопротивляясь ни одной точке зрения.

Редисов задумался.

— Вы скорее правы, фройляйн, чем не правы, — заключил он после молчания. — Но вот о чём ещё мы не сказали: по-моему, человеку искусства не помешает ум.

— Не помешает, — Лунев слегка улыбнулся. — Скажем, ум необходим. Вам не кажется? Образованность, знаете ли…

Фройляйн Рита прищурилась.

— Так ум или образованность? — спросила она.

— Одно предполагает другое, — спокойно объяснил Лунев. — Никто же не посчитает необразованного человека сильно умным и способным. Ведь правильно, согласны? Да о чём мы говорим, — бросил он, как будто вдруг вспомнив, — всем сейчас уже ясно, что без высшего образования невозможна ни нормальная жизнь, ни…

— Глупости! — перебила Рита, в глазах её зажёгся недобрый огонёк. — Кто вообще придумал эту тупую формулу? Вы, Лунев, вы закончили какой-то вуз и теперь сравниваете, а как вы можете сравнивать, если вам не с чем? Просто поверили кому-то, кто сказал это до вас! Вот из-за таких, как вы, и получается: кто-то ляпнул глупость, остальные поддакнули и всё общество заражается бессмысленными абстракциями. «Высшее образование необходимо каждому» — зачем? Оставьте его тем, кому оно нужно. В жизни полно и других дел.

Зенкин ошарашено выслушал яростный поток речи, рассмеялся:

— И это говорит наша золотая медалистка Рита!

3

Я не могу вас понять.