Поезд М

Патти Смит

Поезд М

Посвящается Сэму

Patti Smith

M Train

National Best Seller

© Patti Smith, 2015

Фотографии: © Patty Smith, кроме особо отмеченных:

19, 22, 153: Fred Smith

108: © Yoshie Tominaga

243: © Tim Richmond

252: © Le

Не так-то легко писать ни о чем.

Так говорил один ковбой, когда я вошла в кадр сновидения. Приблизительно красивый, донельзя лаконичный, он балансировал на складном стуле, запрокинувшись назад, и его стетсоновская шляпа задевала за песочно-бурую стену одинокого кафе. Я говорю “одинокого”, потому что вокруг, похоже, больше ничего не было, кроме устаревшей бензоколонки и заржавленной лохани для водопоя, которую украшало ожерелье из слепней, раскинутое над затхлой лужицей на дне. Вокруг не было ни только ничего, но и никого, но ковбоя это явно не останавливало. Он просто надвинул шляпу до самых глаз и заговорил снова. Шляпу такого же фасона, “силвербелли опен-роуд”, носил Линдон Джонсон.

– Но мы не унимаемся, – продолжал он, – бередим в себе всякие сумасбродные надежды. Спасти пропавшее, выловить обрывок откровения, касающийся лично нас. Это патологическая зависимость, все равно как от игральных автоматов или от гольфа.

– Зато говорить ни о чем – легче легкого, – сказала я.

Он не стал откровенно игнорировать мое присутствие, но на мои слова не среагировал.

– Ну ладно, это были мои скромные два цента в тему.

– Уже хочешь закруглиться, зашвырнуть клюшки в реку – и тут входишь в колею, и мяч катится прямо в лунку, и монеты сыплются в твою шапку.

Солнце, наткнувшись на край пряжки на его ремне, спроецировало вспышку, которая блеснула на всю бесплодную равнину. Раздался пронзительный свисток, и я, отступив вправо, заметила тень ковбоя, которая плела совсем другую цепочку софизмов в совершенно другом ракурсе.

– Я здесь и раньше бывала, правда?

Сидит, молчит, пялится на пустыню.

Сукин сын, подумала я. В упор меня не видит.

– Эй, – сказала я, – я не покойница, не мимолетное привидение. Здесь я – существо из плоти и крови.

Он вынул из кармана блокнот и начал писать.

– Ты обязан как минимум посмотреть на меня, – сказала я. – Как-никак это мой сон.

Подошла ближе. Настолько, чтобы прочесть, что он там пишет. Он раскрыл блокнот на чистой странице, и вдруг возникли три слова:

Не-а, он мой.

– Ну и ну, черт меня подери, – пробурчала я. Прикрыла глаза ладонью от солнца, замерла на месте, всматриваясь в то, на что он уставился: пыль – облака безбортовой пикап – перекати-поле – белое небо – уйма всего, да нет ничего.

– Писатель – это проводник, – проговорил он протяжно.

Я отошла пройтись, бросила его – пусть сам с собой разглагольствует об извилистых путях, по которым движутся заскоки нашего разума. Слова зависли в воздухе, а потом упорхнули, когда я села на свой собственный поезд, который доставил меня, прямо в свитере и брюках, на мою смятую постель.

Открыв глаза, я встала, доковыляла до ванной, быстро и решительно ополоснула лицо холодной водой. Влезла в ботинки, покормила кошек, схватила с вешалки вязаную шапку и старое черное пальто и отправилась давно проторенным путем: на ту сторону широкой авеню, оттуда – на Бедфорд-стрит, в маленькое гринвич-виллиджское кафе.

Кафе ’Ino

Четыре полоточных вентилятора вертятся над головой.

В кафе ’Ino – никого, кроме повара-мексиканца и парнишки по имени Зак, который подает мне мой обычный заказ: тост из ржаного хлеба, оливковое масло в плошке, черный кофе. Я забиваюсь в свой угол, не снимая пальто и вязаной шапки. Девять утра. Я пришла сюда первой. Бедфорд-стрит в час пробуждения города. За своим столиком, зажатым между кофемашиной и витриной, я чувствую себя словно бы в укромном месте, где можно затвориться в моей личной атмосфере.

Конец ноября. В маленьком кафе зябко. Почему же вентиляторы вертятся? Может быть, если смотреть на них долго-долго, шестеренки в моей голове тоже начнут вертеться.

Не так-то легко писать ни о чем.

Отчетливо слышу неспешный, авторитетный голос ковбоя. Записываю на салфетке его фразу. Как только наглости у него хватает – во сне довел меня до белого каления, а теперь, наяву, засел у меня в голове? Я чувствую, что обязана ему возразить, и не просто отбрить словесно, а опровергнуть делом. Смотрю на свои руки. Я совершенно уверена: ни о чем я могла бы писать бесконечно. Если б мне было нечего сказать.

Спустя некоторое время Зак ставит передо мной новую чашку.

– Сегодня я вас обслуживаю в последний раз, – торжественно говорит он.

Печально. Он варит кофе лучше всех.

– А в чем дело? Уезжаешь куда-то?

– Открываю пляжное кафе на променаде на Рокуэй-Бич.

– Пляжное кафе! Ну надо же – пляжное кафе!

Вытягиваю вперед ноги, смотрю, как Зак выполняет свои утренние обязанности. Ему неоткуда знать, что я когда-то лелеяла мечту о собственном кафе. Наверно, она зародилась, когда я читала о кафе, где буквально жили битники, сюрреалисты и французские поэты-символисты. Там, где я росла, никаких кафе не было, но они существовали в книжках, которые я читала, и процветали в фантазиях, которым я предавалась. В 1965 году я приехала с юга Нью-Джерси в Нью-Йорк, чтобы просто побродить по улицам, и мне показалось: нет ничего романтичнее, чем просто сидеть и писать стихи в каком-нибудь кафе в Гринвич-Виллидж. Расхрабрившись, я зашла в кафе “Данте” на Макдугал-стрит. Еда была мне не по карману, и я заказала только кофе, но, по-видимому, это никого не смутило. На стенах висели фотопанно с видами Флоренции и сценами из “Божественной комедии”. Все эти панно сохранились доныне, только поблекли от табачного дыма, на котором коптятся десятки лет.

В 1973-м я переехала в просторную комнату с побеленными стенами и маленькой кухней на той же улице, недалеко от кафе “Данте”. По ночам можно было протиснуться в окно, усесться на пожарной лестнице и вести наружное наблюдение за тусовкой в баре “Кеттл-оф-фиш”, одном из тех местечек, где часто бывал Джек Керуак.

За углом на Бликер-стрит был маленький лоток, с которого молодой марокканец торговал свежими булочками, солеными анчоусами и пучками свежей мяты. Рано утром я вставала и закупала провизию. Кипятила воду, переливала в заварочный чайник, набитый мятой, и после обеда проводила время за питьем чая, курением гашиша и перечитыванием рассказов Мохаммеда Мрабе и Изабеллы Эберхардт. Кафе ’Ino тогда еще не было. Я обычно усаживалась у низкого окна в “Данте”, с видом на краешек узкого проулка, и читала Мрабе, “Пляжное кафе”. Дрисс, молодой торговец рыбой, знакомится с нелюдимым, ершистым стариком, который держит на скалистом берегу в окрестностях Танжера так называемое “кафе” – всего один столик да один стул. Меня так околдовала атмосфера неспешности вокруг этого кафе, что я ни о чем так не мечтала, как окунуться в эту атмосферу. Подобно Дриссу, я мечтала открыть собственное кафе. Я об этом столько думала, что мне чудилось: вот-вот я в него войду, в кафе “Нерваль”, крохотную тихую гавань, где поэты и странники могли бы найти незатейливый приют.

Я воображала истертые персидские ковры на широких деревянных половицах, два длинных деревянных стола со скамьями, несколько столиков поменьше и свою собственную печь для хлеба. Каждое утро я протирала бы столешницы ароматным чаем, как принято в Чайнатауне. Ни музыки, ни меню. Только тишина – черный кофе – оливковое масло – свежая мята – ржаной хлеб. Стены украшены фотографиями: меланхоличный портрет тезки моего кафе и портрет поменьше, на котором поэт Поль Верлен сидит в пальто, сгорбившись, с потерянным видом, а перед ним стоит рюмка абсента.