17 рассказов

Теперь о Ларисе Григорьевне. Женщина она строгая и, может, даже малость жестковатая. Нет, не внешним своим видом, тут она жесткой не была, все положенные формы на должном месте и в приятном для глаза количестве. Она внутренним своим содержанием была строга и даже, значит, малость жестковата. Типа: ты с какой такой радости сегодня выпил, и чего это тебя на футбол понесло, да и девочек ты неправильно воспитываешь.

А он же прапорщик: на службе все, кроме солдатиков, начальники, так еще и дома жена командует. Может, так, может, не так, сказать трудно, может, новая жена обращалась с ним как с генералом, оставаясь солдатом молодым, необученным.

Да, а Лариса Григорьевна была женщина не только строгая, но и гордая. Девочкам запретила встречаться с отцом, и нам от таких подлецов ничего не надо, как-нибудь и сама дочурок поставлю на ноги. Правда, продержалась только до ближайшей осени. Лариса Григорьевна была главным бухгалтером в школе (школа хоть и большая, но денежки маленькие), а девочкам на зиму нужны сапоги (что характерно, разом обеим), так что пришлось гордость малость утихомирить и подать на алименты. Получала она в срок и только по почте — никаких личных контактов.

И всегда деньги были копеечные, ну, если цены постоянно прыгают, а у человека в одном месте две девочки и в другом месте еще две девочки. Через сколько-то лет прапорщик вышел на пенсию, так что на прежних дочек (Наташу, напомнить, и Валю) платил теперь из пенсионных. Может, он еще где-то подрабатывал, здоровый же мужик, в охране, к примеру, но там если и платили, то исключительно из рук в руки, без алиментообложения.

Однако как-то уж концы с концами сводили. Помимо школы, Лариса Григорьевна была бухгалтером в частном магазинчике. Там не надо было каждый день ходить на работу, а требовалось бумаги, отчеты и прочее вести грамотно, сравнительно законно и с выгодой для хозяина.

Да, время себе шло и шло, и вот уже Наташе шестнадцать лет, а Вале, чего ж это получается, двенадцать. А Ларисе Григорьевне в ту пору было чуть за сорок, примерно так сорок два. Нет, живу ради девочек. Верчусь, как могу, но кто ж это сейчас не вертится. То есть на глупости, типа личной жизни, ну совершенно нет ни времени, ни, главное, желаний. Ну, так, не так, в смысле желания, сказать сложно, но говорила Лариса Григорьевна вот именно эти слова.

Значит, Наташе шестнадцать, а Вале двенадцать. Вот и начинается история с внучкой.

Наташе на следующий год заканчивать школу и поступать в институт (хочет стать экономистом, это сейчас как раз ко времени).

Да, и тут такая красивая история. У Наташи — ближайшая подруга (на год старше), и к ней вернулся из Чечни жених. Она его честно два года ждала, и он вернулся целехонький и даже с медалью. А невеста, убедился, честно ждала его. И он рассказал: вот мы — три друга — договорились, если доживем до дембиля, то прежде устройства на работу и прочего соберемся у одного из друзей под Анапой (там свой домик) и месяц будем лежать пузом кверху на берегу моря, пить вино, не боясь, что тебя подстрелят. Едем вместе — вроде предсвадебный и предмедовый месяц. А давай Наташку с собой возьмем. А давай. Может, у друга никого нет, и ему не будет скучно.

Лариса Григорьевна отпустила дочку: девочке предстоит тяжелый год, выпускные, а затем вступительные экзамены, тем более ни разу на юге не была, тем более с подругой, которая два года честно ждала жениха. Да, и с женихом подруги, понятно.

Но ведь у нас денег нет. Так ведь и у них денег нет. Нет, хорошие ребята: полтора месяца лопатили в ларьке на свежем воздухе: рыбой торговали. Девочки — продавщицы, парень — грузчик и их защитник.

Заработали, отмылись от рыбы и поехали на Черное море.

Если август, то нетрудно сообразить, дни жаркие, ночи темные, море синее, а вода теплая.

Все, как ожидали, три друга (хозяин дома, жених Наташиной подруги и еще один паренек, не то из Пензы, не то из Перми) лежат у самого моря пузом кверху, пьют вино и поедают фрукты из собственного сада.

Наташа была вот именно с пареньком, который не то из Пензы, не то из Перми. Тоже герой войны, тоже с медалью, и у него шрамы на руке и на груди. Представляешь, говорила Наташа подруге, а если б пуля прошла на три сантиметра левее?! То есть получалось так: паренька этого не было бы на свете, мы бы не познакомились, и даже теперь я не представляю, как бы я жила, если б его не было на свете.

Это что же получается? Единственный и ненаглядный. Ну да, в смысле, что бы я делала, если б пуля прошла на три сантиметра левее.

Ладно. Видать, замечательный был месяц. Да, но пора расставаться: девочкам ведь 1 сентября на учебу: одной в школу, другой в техникум. Наташин паренек говорит: надо в жизни устраиваться, у меня покуда ни кола ни двора, ни даже адреса постоянного. Как появится, сразу напишу.

Вперед забегая, так и не написал. Об этом нечего и рассуждать. Ну, для Наташи что было бы, пройди пуля и все такое, а для него, может, этот месяц — законная награда за военные страхи и кровь. Нет, тут даже подробно нечего и рассуждать. Обычная южная история.

Потому лучше уж задать более содержательный вопрос: что бывает, когда двадцатилетний парень и шестнадцатилетняя девушка месяц почти не разлучаются? Вот в том-то и дело.

И вот тут надо отметить некоторую странность. Говорят, новое поколение опытное: видики смотрит и малость обучено поведению в случае, если оно сталкивается с разницей полов.

Но нет. Наташа никому ничего не говорила: ни подруге, с которой ездила на юг, ни матери. Может, ждала, что друг напишет, она ему расскажет о случившейся беде и он что-нибудь придумает.

Значит, так. Когда уже стало заметно, что Ларисе Григорьевне быть бабушкой, и Наташа во всем призналась, мать удивленно (уже откричавшись — понимала: дело непоправимое, время будет идти вперед и вперед, и останавливать его поздно) спросила: а почему ты мне раньше ничего не говорила? Ответ: я боялась. Чего ты боялась? Что я заставлю убить ребеночка? Нет, что ты рассердишься. То есть получается, что девушка, заканчивающая школу, втайне надеется, что все как-то само собой рассосется, как рассасывается малый нарывчик или прыщик, и мама ничего не узнает и, соответственно, не рассердится. Да, видать, Лариса Григорьевна была женщина строгая.

Все! Теперь только вперед. Нет, ведь это ж какая загадка: новый человек на свет появится, и кем он станет, и что его ждет. Это с одной стороны. Ну, если решили, только вперед и вперед. Но, с другой стороны, возникает вполне уместный вопрос: а как жить? Нет, не в смысле вдыхать кислород, а выдыхать что-то иное, менее полезное, а так жить, имея в виду такую малость, как, например, денежка.

А ничего, доченька, как-нибудь проживем. А что еще может сказать мать? Говорить: гадина, как же это ты так сразу да в столь юные годы нагуляла ребеночка? Поздно. Да и неполезно для будущей мамы с ребеночком в животе.

Первое полугодие Наташа отучилась в прежнем своем классе, а потом перешла в вечернюю школу. Ну да, в дневную школу ходить непедагогично и может вызвать эпидемию в смысле дурного примера.

Вот какие были планы: до годика посидишь с младенцем, а потом ясли, ты пойдешь учиться, я найду еще одну лавочку для бухгалтерского учета.

Вот эти планы можно забыть. Поскольку они почти никогда не сбываются.

Выпускные экзамены Наташа сдать не успела.

Все! Обвал. Внучечка родилась здоровенькой, а мамочка из роддома не вышла. Нет, словно бы на улице не конец двадцатого века, а какие-то иные времена, век примерно так двенадцатый. Как потом объясняли Ларисе Григорьевне доктора, ребеночек расположился не как положено, а как-то особенно зловредно и самостоятельно на белый свет не появится ни при каких условиях, и вот надо либо ребеночка извлечь, но вряд ли живого, либо рискнуть здоровьем мамочки — в смысле операции, прочее. Нет, вы уж ребеночком не рискуйте. Это был выбор мамочки, не в смысле Ларисы Григорьевны, а в смысле мамочки ребенка.

Все! Из роддома Наташа, значит, не вышла. Младенчику всего два дня, а он уже сирота. Ну, что тут скажешь? Ничего. Молчание. Одно только молчание.