Страница 7 из 10
Глава 4.
"Визит сослуживцев или "разбуженная собака"
Я должен был это сделать... После посещения мною могилы Веры прошло трое суток. Эти дни выпали из моей памяти, как и не было. Парни из экипажа после рассказывали мне, что я попросту лежал одетый на застеленной койке в своей маленькой командирской каюте на "Чендлере" и ни на что не реагировал. Ко мне несколько раз обращались с вопросами и не получив ни малейшей ответной реакции оставили в покое. На вторые сутки, поняв, что дело неладное, вызвали медика. Тот тщетно пытался растормошить меня: проверял пульс, температуру, мерил давление. Врач заподозрил нервное расстройство, что среди подводников, даже отобранных из здоровяков-добровольцев с устойчивой психикой, нет-нет, да случалось. Командир флотилии, не на шутку обеспокоенный состоянием одного из своих лучших командиров У-ботов, вызвал "мозгоправа". Тот явился, осмотрел больного и флегматично поставил диагноз: "Нервный ступор, как результат нервического переутомления в боевом походе. Иногда может быть следствием сильного, внезапного эмоционального переживания". Психиатр рекомендовал перевезти меня на недельку в комфортабельную клинику с опытным персоналом, но мой экипаж встал на дыбы: "Командира?! В "Жёлтый дом" ?! Ребята вызвались сами привести меня в порядок. Врач, пожав пухлыми плечами под белым халатом, не стал настаивать на моём переводе в стационар. Он молча достал шприц из блестящей металлической коробочки и уколол меня какой-то дрянью. После этой процедуры он подозвал фельдшера и, оставив ему под роспись с десяток ампул для инъекций, подавив рвущийся наружу зевок, с достоинством удалился. Мои парни колоть меня не позволили, а принялись почти насильно вливать меня крепкие мясные бульоны и поить настоящим, с послевкусием мускуса и чёрной смородины, венозно-кровавым бургундским. Скорее всего, это народное средство и поставило меня на ноги. К концу недели я достаточно пришёл в себя, чтобы принять решение.
Я не стал переодеваться в штатское, не видел более в этом смысла. Не собирался я проявлять деликатность по отношению к людям, которые не смогли, а скорее всего не захотели уберечь от беды мою беременную жену. В моём облике видимо было нечто такое, что заставляло всех встречных аборигенов бледнеть и съёживаться. Старуха-соседка, консьержка, частенько забегавшая к Вере поболтать вечерком, а после моего появления и подкормится, чуть было не упала в обморок от страха при моём появлении. Из-за чёрного флотского кителя пожилая женщина приняла меня то ли за эсэсовца, то ли сочла чином из местного отделения Гестапо. Услышав мой голос и французскую речь, она, наконец, узнала меня и немного успокоилась. Я своим ключом открыл квартиру Веры и пригласил мадам Жюли (так её звали) войти. Затем достал из буфета початую бутылку коньяка и налил изрядную рюмку всё ещё робеющей старухе, заставив её залпом выпить спиртное. Коньяк был отменный и через пару минут, порозовев и поминутно прикладывая к глазам несвежее кухонное полотенце, консьержка выкладывала всё что знала, видела и слышала.
Прошла примерно неделя с того дня, как я ушёл в очередной боевой поход в Северную Атлантику на своём У-боте, когда произошло Это... Собственно ничего экстраординарного не произошло. Моей жене просто нанесли визит, вполне себе невинное действо. Эта была группа моих сослуживцев по флотилии (так они представились), все офицеры, человек семь. Все при кортиках, в парадной форме германских военно-морских сил. Старшим был невысокий капитан-лейтенант. В отличии от своих товарищей (по описанию мадам Жюли, которая, как ни странно разбиралась в знаках различия офицеров Кригсмарине) он был облачён в береговую походную форму ВМФ: чёрная каска, пистолет в кобуре (почему-то на правом боку), сигнальный свисток, бриджы, и до зеркального блеска надраенные, высокие сапоги. В руках этот щёголь держал пышный букет из жёлтых и алых хризантем. Время было предвечернее и весь дом, все соседи Веры, повысовывали свои длинные носы из щелей между плотных оконных портьер, узрев входящую в подъезд живописную группу. Вся дальнейшая мизансцена разыгрывалась на лестничной площадке, месте с прекрасной акустикой. Моя жена открыла дверь и несмотря на мертвенно-бледное лицо, разговаривала с нежданными гостями ровным, спокойным голосом. Предводитель визитёров, имевший резкий, неприятно-скрипучий голос, представился, как мой близкий приятель и сослуживец. Он говорил на блестящем французском, почти без малейшего акцента и с сожалением сетовал на то, что пропустил столь значимое событие, как женитьбу дорогого товарища на такой очаровательной девушке. Вручив Вере роскошный букет хризантем, он изысканно поздравил мою молодую жену, ввернув несколько стихотворных строк из Рембо:
"Источник нежности и жизни, Солнце властно льёт жаркую любовь на грудь земли прекрасной...
Она, как женщина, сотворена из плоти, как бог, полна любви; и соками полна, таит кишение зародышей она".
В этом месте, заканчивая свою мелодекламацию, мой заклятый друг возложил свою ладонь на уже заметно выдающийся живот Веры. Моя жена инстинктивно отпрянула, а гости, как ни в чём не бывало, не заходя в квартиру, решили откланяться. Попрощались они тоже самым экстравагантным образом. Капитан-лейтенант в чёрной каске и бриджах вдруг вскинул руку в нацистском приветствии:
- Да здравствует храбрый герой Рейха корветтен-капитан Отто фон Шторм! Да здравствует его славное потомство! Да здравствует победа!
И семь лужёных глоток проревели на весь дом:
- Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!
Утром следующего дня дверь в нашу квартиру была густо измазана экскрементами. Поверх отходов своей патриотической жизнедеятельности неизвестные прилепили листок из школьной тетради с надписью большими печатными буквами: "Сдохни, бошевская подстилка!" - и чуть ниже корявая дописка - "Вместе со своим недоноском!" Мадам Жюли горестно покачала седой головой:
- О, мсье Эдмон, мсье Эдмон! - и спохватившись, прижала руку к дряблой груди, - ах простите, господин офицер! - я безнадёжно махнул рукой:
- Что уж теперь, называйте, как привыкли. Считайте, что это моё второе имя, - и налил ей ещё коньяку. Старуха выпила вторую рюмку по-крестьянски, как и в первый раз - залпом.
- На свете слишком много подлости, вот что я вам скажу, господин офицер Эдмон. Как морского песка в треснутой устричной раковине. До этого дня все любили малышку Веру, она всегда всех очаровывала своими ласковыми глазами. Но тут, мсье офицер, все, все знакомые разом отвернулись от неё. Шипели в спину разные гадости, мальчишки исподтишка кидали в неё разную дрянь, стоило ей отвернуться. В глаза ей, разумеется, никто ничего не говорил. Продавцы в лавках просто смотрели сквозь неё, будто она стеклянная, а когда она обращалась к ним, внезапно заболевали полной глухотой. Так продолжалось около месяца. Последнюю неделю она перестала выходить из дома. Я приносила ей продукты, но она не могла есть, такая тоска её одолевала. Вы думаете, герр Эдмон, что до этого шумного визита толпы ваших сослуживцев кто-нибудь из знакомых Веры не знал, что она вышла замуж за немецкого офицера? Все знали! Это не тайна исповеди и венчавший вас святой отец не был обязан свято хранить её. Но все делали вид, что не знают, пока не заявились ваши коллеги. Просто тайное стало явным, а этого люди не прощают. Как говорил мой покойный папа: "Нельзя будить спящую собаку! Кради, но не попадайся! Прелюбодействуй, но не дай уличить себя! Лги, но делай это красиво!"- и ещё он говорил: "Люди простят всё, кроме голой правды. В нашем ханжеском мире так заведено от века".
Однажды малышка Вера не открыла мне дверь, и я воспользовалась запасным ключом, чтобы войти. Бедняжка лежала на полу без сознания. В оконном стекле зияла большая дыра, а на полу валялась окровавленная тряпка, в ней камень и убитый двухнедельный котёнок Веры, подобранный ею во дворе и пропавший накануне. Какие-то мерзавцы руками оторвали ему голову, так, что наружу торчали порванные сухожилия и ещё там была скомканная бумага, а на ней надпись: "Рожай скорее, проклятая сука!" Я вызвала врачей, те увезли её в больницу, и через два дня она умерла, как сказали, от анемии".