Страница 3 из 4
— Сынок, все люди смертны, и в один прекрасный день папаша Меркадье сыграет в ящик, как все другие. Но слушай, что я тебе скажу: папаша Меркадье оставит след в истории современного мира! Сколько тебе лет, сынок? Двадцать два? Двадцать три? Позже, когда ты станешь здесь важной шишкой — ведь у тебя прекрасные виды на будущее, — то сможешь сказать своим коллегам, жене, детям: «Я видел, как патрон работал». Ведь я и после смерти останусь для вас хозяином… Такие минуты не забываются. Посмотришь, как я буду играть. Я делаю ставку. Я верю, я чувствую, что у этого молодчика есть кое-что за душой. Это не аксиома, как дважды два — четыре, но вот здесь, — он ткнул себя в солнечное сплетение, — мне что-то под сказывает: это так. Ты слышал, каким тоном он со мной разговаривал? Лишь незаурядная личность может позволить себе такое. «Прими-ка успокоительную пилюлю, старый хрыч!» Сказать это мне, Филиппу Меркадье! Подобное нахальство может проявить только гений. И я ставлю на гения. Я нахожу гениев. Это моя работа. И знаешь, гении встречаются редко. Идей нет ни у кого. Все выжато, как лимон. Все использовано, все сказано и пересказано. Живопись, скульптура, музыка в тупике. Литература? Во Франции издается полмиллиона романов в год, но их никто не хочет читать, потому что все это перепевы старого. Одни и те же штампы, трафареты: одиночество, метафизика, стремление уйти в абсурд. Кафка, Беккет, Роб-Грийе. Все известно, все приелось. Уже подражают подражаниям подражаний. Классики более давней поры — все эти Прусты, Стендали, Бальзаки тоже набили оскомину. Мир гибнет от недостатка идей, от отсутствия новизны. Парижский идеогенный центр — это баллон с кислородом. Я даю агонизирующему миру живительный газ, взбадриваю умы. Я детектор новых идей, я поставщик духовной пищи. Мои враги твердят, что я духовный гангстер, сущая акула, что меня интересуют только деньги, что я спекулирую идеями… Какое заблуждение!
Пожалуй, ничто не могло лучше выразить оскорбленную невинность, чем лицо босса в этот момент.
— Деньги? Да мне плевать на них! Конечно, я человек деловой. Это мой принцип. Если не будешь деловым, тебя сожрут в два счета. Я такой из принципа, а не из любви к деньгам. Да, я богат… Ну так что? Зачем мне гарем из секс-бомб, если мне пятьдесят лет и я могу позволить себе позабавиться с ними не больше, чем раз в месяц? Увы, прибор для радиации, повышающей жизнедеятельность, никого не превращает в Геркулеса… У меня три вертолета? Но, дружок, я счастлив, когда могу ходить пешком! Нынче это роскошь. Нет, деньги не приносят счастья. Это истина старая как мир, но она — остается истиной. Так что же делать человеку, знающему, что смерть не за горами? Играть! Не в бридж, не в покер, не на тотализаторе, не в рулетку! Нет, я ставлю, чтобы покорять мир, внушать уважение, созидать… Вот что я называю игрой!
Он остановился перед зеркалом:
— Как ты меня находишь, сынок? Только искренне!
— Вы в форме, патрон.
— Пятьдесят лет — паршивый возраст. В эти годы задают себе вопрос: а зачем, собственно говоря, ты живешь? Думаешь ли ты когда-нибудь о смерти?
— Нет, патрон.
— И правильно делаешь. А я чересчур часто думаю о ней… Боюсь ее. Часто просыпаюсь ночью…
Босс внимательно изучал свое лицо в зеркале. Внезапно он фыркнул.
— Очень мне нужен агент, слушающий признания патрона! Брысь отсюда! И сделай одолжение — забудь все, что я тебе наговорил. Никому ни слова, слышишь?
— Никому ни слова, патрон. Позволю напомнить, что вы хотели поручить мне одно дельце.
— Ах да! Совсем забыл. Оно заключается вот в чем…
Резкий звонок телевидеофона оборвал Меркадье.
— Мсье Меркадье! Тот, кого вы вызвали к шести часам, явился.
— Пошлите его сюда. Я тебя вызову в другой раз, сынок.
Агент номер три поклонился и вышел.
Оставшись в кабинете один, Филипп Меркадье еще раз взглянул на себя в зеркало и вздохнул.
«Ах, какая тоска! Вспомнить только, каким я был когда-то! А теперь? Этот жирок, отвислые щеки, мешки под глазами, седина… Никто меня не любит. Жена думает только о приемах, нарядах; сыновья — о танцах и покупке вертолетов новейших марок… Я нужен им всем лишь для того, чтобы снабжать деньгами. Они ко мне равнодушны, а я их не перевариваю. Для фотографов, для газет мы изображаем счастливую семью, на самом деле мы глубоко безразличны друг другу. В один прекрасный день я сдохну в полном одиночестве…»
Босс был так поглощен самосозерцанием, что даже не сразу заметил, как за его спиной выросла фигура молодого человека в темном костюме, со спокойным и холодным взглядом.
Меркадье протянул ему волосатую руку.
— Ого! — воскликнул он. — Чуть больше двадцати лет, и уже позволяет себе оскорблять папашу Меркадье… Значит, в черепушке что-то есть! А ну-ка повторите, что вы сказали мне по телевидеофону!
— Прими-ка успокоительную пилюлю, старый хрыч! Она тебе не повредит! — произнес молодой человек без тени смущения.
Меркадье покатился со смеху. Он хохотал долго, со взвизгами. Затем уселся в свое кресло.
— Вот так-то и кладут начало своей карьере, милейший! — сказал он, обретя наконец спокойствие. И вдруг набычился: — А теперь за дело! Садись и выкладывай свою идею!
— Сначала возьми чековую книжку, — сказал молодой человек, — и выпиши чек!
Филиппом овладел новый приступ веселья.
— Силен, ничего не скажешь! — пробормотал он. — Силен! Обращается ко мне на «ты», хочет сразу заполучить денежки… Какая смелость! Это напоминает мне мою молодость…
Он выдвинул ящик стола, вынул оттуда чековую книжку, взял стило.
— Минуточку! — остановил его молодой человек. — Я хотел бы чек на предъявителя, а не именной.
— Вот как? Почему же?
— Предпочитаю сохранить инкогнито.
— Ну и оригинал же ты! Ладно. С моей стороны, воз можно, это не очень разумно. Тем хуже… Я играю! Игра, риск — только это ценно в жизни. Смотри: я выписываю тебе чек на предъявителя.
Посетитель спрятал чек в карман. Новая пауза. Глаза босса блестели от возбуждения.
— Итак, — мягко сказал он. — Твоя идея?
Молодой человек слегка вздохнул и устроился в кресле удобнее.
— Вот, — начал он. — Представьте себе типа, который плохо приспособлен к современной цивилизации.
— Начало неважное. Первое правило романиста или сценариста: главный герой должен быть симпатичным. Публика должна видеть в нем свое отражение.
— Публика увидит в нем то, чего он сам не решается увидеть. Это еще лучше.
— Ладно, продолжай!
— Этот человек решает порвать все нити, связывающие его с цивилизацией, и уехать в страну дикарей.
— Отлично, голубчик. Но почему он проникся отвращением к цивилизации?
— Потому что она оглупляет.
— Ого! Не слишком ли возгордился твой герой?
— Да, он довольно высокого мнения о себе. Допустим, что он чуточку поэт, чуточку мистик, чуточку безумец.
— Дальше. Пока мне не очень ясно.
— Он ненавидит все вульгарное. Он простил бы цивилизации жестокость, притворство, кривляния, но не прощает ее ослепление, глупость, противоречия. Не прощает того, что она сделала комфорт синонимом счастья, приспособленчество считает добродетелью, известность принимает за величие. Не прощает ей, что она измывается над людьми, задушила в них чувство протеста…
— Да он просто анархист!
— Итак, этот человек решил жить среди первобытного племени, не знающего, что такое неон и кока-кола.
— А разве есть такие?
— Есть, я выяснил.
— И что же он надеется найти у дикарей?
— Беспорядок, естественность, короче — жизнь.
— По правде говоря, мой милый, все это кажется мне экстравагантным и выглядит довольно банально. Это неправдоподобно. Но я подписал чек… Валяй дальше! Может быть, в конце концов я разберусь, что к чему.
— Надеюсь. Итак, он решает уехать. Будучи очень хитрым, он старается замести за собой все следы, чтобы его нельзя было найти. Для этого ему надо совершить что-нибудь такое, что порвет все его связи с обществом, с цивилизацией.