Страница 6 из 17
Настроение стало получше. Саша жив, и угрозы жизни на данный момент нет, хотя положение серьезное, как передала Татьяна. Вера оделась, тщательно нанесла макияж и вышла из квартиры.
На лестничной клетке, на подоконнике одним пролетом ниже, сидел Андрей. Почему-то ей даже в голову не приходило, что он может не уйти. Когда складывается такая странная и не очень элегантная ситуация, ее участники обычно спешат как можно скорее покинуть место событий и унести ноги подальше. Увидев Веру, Хвыля встал и легко взбежал вверх по ступеням.
– Извини, один вопрос, можно? Я не задержу тебя надолго.
– Давай, – кивнула она недовольно, – только быстро, у меня мало времени.
– Скажи… Вернее, представь, что Люся нас с тобой все-таки знакомит. Ну, допустим, так сложится помимо нашей воли. Как бы ты себя чувствовала? Какие мысли были бы? Какие ощущения?
Вера пожала плечами.
– Странный вопрос… Не знаю. Мне не приходилось бывать в подобных обстоятельствах.
– Что касается меня самого, то про себя могу более или менее точно спрогнозировать, что буду думать и чувствовать, – продолжал он, не замечая, как в глазах Веры Леонидовны загорается недобрый огонек. – А вот женщина… Твоего возраста и статуса… Никак не могу поставить себя на твое место, не получается.
Как все оказалось просто! Случившееся ночью и утром для режиссера Андрея Хвыли станет материалом для будущего спектакля. Пьесу ему напишет его дружок Рустамов, о котором супруги Орловы много рассказывали. А может быть, Андрей и сам напишет, с него станется. Только вот женскую роль ему трудно прописать. Консультант понадобился.
Она резко отшатнулась и шагнула к лифту. Нажала кнопку вызова и процедила сквозь зубы:
– Если ты посмеешь это сделать, я тебя сгною. Вместе с твоим другом-драматургом. Как говорится, был бы человек, а статья найдется.
– Ты не…
Конец фразы обрубили автоматически сдвинувшиеся створки двери лифта.
«Умирать не хочется…»
«Пусть эта невыносимая боль в груди уже как-нибудь закончится, все равно как…»
Какая из этих двух мыслей была ярче и интенсивнее, Орлов не мог вспомнить, как ни силился. Они жили в нем одновременно, переплетаясь и перепутываясь, до тех пор, пока под действием препаратов не ушел болевой синдром. Тихий давящий ужас, который охватил Александра Ивановича в момент приступа, сменился вялым раздражением от собственной беспомощности, к которой он не привык. Нельзя вставать. Нельзя сидеть в постели, можно только лежать пластом и не шевелиться. Нельзя курить. Ничего нельзя. Даже в туалет сходить. «Неужели теперь так будет всегда?» – обреченно думал Орлов, лежа на койке сперва в реанимации, потом в палате интенсивной терапии. Беспомощность пугала не только тем, что он превратится в обузу для своих близких, но и унизительностью, как ему казалось, самой ситуации: женщины-санитарки подкладывают ему судно. «Лучше бы я умер, – то и дело мелькало у него в голове. – И зачем только меня откачали?»
На третий день врач сказал:
– Если все будет нормально, завтра переведем вас в общую палату, а на сегодня я назначаю вам клизму, нужно очистить кишечник, а тужиться вам нельзя ни в коем случае.
Орлова охватило отчаяние: еще и это! В палате четыре койки, все заняты, кому-то из больных ставили клизму вчера, кому-то позавчера, вот теперь и его очередь подошла пройти эту отвратительную процедуру на глазах у соседей. Впрочем, когда клизму ставили другим, Александру Ивановичу было все равно, потому что надо так надо, и не испытывал никаких эмоций. Он вообще не понимал, как можно реагировать на такое, когда еще гнездится в уголке сознания, теплится недавно пережитый страх смерти, подает голос при каждом вдохе – «А вдруг сейчас опять выскочит из-за угла эта чудовищная нестерпимая боль?» – и трепещет при каждом выдохе: «Слава богу, на этот раз обошлось».
Однако другие – это другие. А вот ему самому происходящее казалось унизительным, он стеснялся и мучился. Но чувства эти были какими-то тусклыми, не острыми. У него не было сил даже на эмоции.
После трех суток в палате интенсивной терапии Александра Ивановича перевели в обычную палату в отделении кардиологии.
– Не меньше трех недель придется полежать у нас, а то и месяц, – строго изрекла лечащий врач – симпатичная и очень серьезная женщина в возрасте «чуть за тридцать». – Потом вас перевезут в кардиологический санаторий.
– А после санатория? – по-детски нетерпеливо спросил Орлов. – Можно будет начинать жить обычной жизнью?
– Ну, это вы поторопились, – скупо улыбнулась кардиолог. – Реабилитация займет около полугода, и только при условии жесткого соблюдения режима. Четыре месяца на больничном пробудете, потом поне-множку можно начинать работать. Никаких нагрузок, ни физических, ни эмоциональных. Волноваться нельзя категорически. А пока – лежать, лежать и еще раз лежать. Даже садиться в постели я вам разрешу не раньше чем на пятый день.
В первый момент ответ врача огорошил Орлова, но уже через минуту Александр Иванович, к собственному удивлению, понял, что испытывает облегчение. Можно никуда не ходить, ни с кем не разговаривать, ничего не делать. Не сидеть в консультации на приеме, не принимать защиту, не выступать в суде, не писать кассационные жалобы на приговоры. Просто лежать и думать.
Думать о своей жизни. О скорой свадьбе Бориса и Танюшки. О будущих внуках. Об Алле и ее сыне.
И о Раевских, семья которых за последние два месяца стала ему знакомой и почти близкой. Остро ощущая собственную беспомощность, Александр Иванович вдруг стал постоянно вспоминать настоящего Сашу Орлова, тяжело раненного, лежащего в лесу, такого же беспомощного и слабого. А если бы Саша выжил? Прошло сорок лет. Сашка мог бы их прожить. Интересно, как сложилась бы его жизнь? Закончил бы юридическое образование и стал адвокатом, как и мечтал? Или занялся бы чем-то другим? На ком женился бы? Каких детей воспитал? Саша Орлов, потомок Гнедичей и Раевских…
Александр Иванович с присущей ему тщательностью изучил все собранные Люсей материалы, прочитал каждый документ по нескольку раз, все время вспоминая странную записку, переданную приехавшей из Парижа Анной Коковницыной, и примеряя текст к тому или иному событию в жизни семьи. Кто написал эту записку? Кто ее хранил? И зачем? Каким образом она попала к Коковницыным? Имеет ли она какую-то связь с кольцом, на котором видна монограмма «ГГ»? Как можно было понять из скупых упоминаний в частной переписке середины прошлого века, Григорий Гнедич трагически погиб от рук разбойников, промышлявших на окраинах Москвы. Его младший брат Павел оставил службу в Министерстве иностранных дел, поступил на юридический факультет университета, впоследствии сделав достойную карьеру преподавателя и ученого; никогда не был женат и не имел детей. Младшая сестра Варвара вышла замуж за графа Раевского, утратила право на княжеский титул, зато обрела любящего мужа и вырастила пятерых детей. О трех дочерях Раевских сведений оказалось совсем мало: Людмила Анатольевна интересовалась в основном сыновьями – Николаем, который получил юридическое образование в Императорском училище правоведения, и медиком Игнатием, прямым предком Александра Орлова. Об одной из дочерей Варвары и Владимира Раевских известно, что она решила посвятить себя служению Богу и ушла в монастырь, другая же осталась старой девой и детей не имела, да и прожила недолго. Третья дочь вышла замуж, рано овдовела, вступила в новый брак – и на этом ее следы затерялись, даже фамилия по второму мужу неизвестна.
У старшего сына Варвары и Владимира Раевских, Николая Владимировича, было две дочери: родная, Екатерина, и приемная, Александра Рыбакова. Екатерина в начале двадцатого века уехала во Францию, в Россию больше не возвращалась, и как сложилась ее судьба – неизвестно. Что же касается Александры, то в материалах Люси нашлось несколько выписок из газетных заметок того времени, в которых упоминалась сначала певица Сандра Фишер, «удивительный феномен из России, исполняющая настоящий американский джаз», а впоследствии – благотворительница Александра Фаррел, супруга крупного нефтепромышленника, в девичестве Рыбакова, более известная в Америке как Сандра Фишер. «Миссис Фаррел давно оставила сцену и полностью посвятила свою жизнь мужу Джеральду Фаррелу, сыновьям-близнецам и заботе о больных и страждущих». Наверное, найти потомков Александры и Джеральда Фаррелов труда не составило бы, но раз дочь приемная, значит, это не кровная родня. Вероятно, для Анны Коковницыной этот вопрос был принципиальным.