Паника в Борках

С нечеловеческой тревогой в душе возвращался домой Зенин.

На следующее утро в Богословском переулке, у крыльца своей квартиры, лежал Орловский. Ни малейших следов насилия на нем не было найдено. По определению врача, он умер от разрыва аневризмы.

Глава XXXII Излишнее усердие

В сыскном отделении переполох. Если случалось прежде, что из кабинета Кноппа выскакивали красные, как рак, дежурный или служащий, вплоть до начальников отделений, то сегодня все выходят, как мел, белые.

В первом случае, если Кнопп выгонял кого-либо со службы в 24 часа, то через 28 часов, если только это был подвернувшийся в крутую минуту несчастливец, можно было смело о нем доложить, и Кнопп не задумывался не только принять уволенного обратно, но часто и извиниться перед ним. Любили и глубоко уважали его все служащие без исключения, хотя за вспыльчивость и называли «чертушкой».

Сегодня «чертушка» решил по щепам расколоть весь уголовный розыск и расшвырять его по свету так, чтобы и заступиться за невинных некому было. Опять разослал по всей Москве разыскивать Зенина; на этот раз не потому, что тот долго пропадал; наоборот, он был только вчера, и не радость ждет начальника от его прибытия, а просто надо сорвать на ком-нибудь какую-то боль, гнев и унижение.

Начальник канцелярии шепотом рассказывает остальным служащим, что сам отнес в кабинет секретный пакет из Петербурга и, когда Кнопп снял печати и пробежал первые строчки, на нем лица не было, а окрик «можете уходить» был таков, что он чуть лбом не разбил двери.

Теперь Кнопп мечется по кабинету буквально как зверь, но зверь раздраженный, доведенный до последней степени ярости. Сейчас уже приказано убраться в 24 секунды со службы двум курьерам и служителю, всегда убиравшему его кабинет. А за что? «Чертушка», носясь по кабинету, зацепился за кресло, ну и полетел со службы Андрей, не научившийся за десять лет убирать кабинет и ставить мебель на надлежащем месте.

— Господи, что-то будет дальше? Помяни царя Давида и всю кротость его, — шепчут перепуганные чиновники.

— Что случилось, господа? — раздался спокойный голос вошедшего Зенина. — Вообразите себе, господа, — искренне расхохотался он, — наш милейший Чарский додумался искать меня с полицейской собакой! Если бы об этом узнал какой-нибудь репортер, как бы дорого заплатил он за подобное известие!

Из кабинета раздался продолжительный оглушительный звонок. Все переглянулись; ни у кого не было охоты идти на зов. Казалось, легче, если выгонит всех вместе, только бы не войти к нему одному.

— Что это у вас сегодня ни курьеров, ни дежурных, — удивленно оглянулся Зенин.

На него только зашикали и замахали руками… А звонок все трещит и трещит.

— В таком случае, пойду я; кстати, он меня и искал с собаками, — спокойно сказал Зенин, направляясь к кабинету.

— Остановись! Пропадешь! — слышал он за собой сочувственно-тревожный шепот.

Но Рубикон уже перейден. Страшная дверь открылась и закрылась. Звонок в тот же миг замолк, и затаили дыхание все служащие. Зенина встретило искаженное злобой и какой-то невероятной внутренней мукой лицо Кноппа.

— Вам кто же дал право входить так без доклада? — прозвучал саркастический вопрос. — Или, быть может, его вы получили за свои ценные заслуги? Или, быть может, мечтаете попасть на мое место? — Мой трон, — толкнул он ногой свое кресло, — шатается; днями я сам подаю в отставку, но вам занять его поверьте… не удастся. Да и не советовал бы я, по старой дружбе!

— Рудольф Антонович, от вашей отставки да избавит Бог московский розыск; а войти я осмелился потому, что меня по вашему приказу всюду ищут…

— А дежурные и курьеры все попрятались, дышать из-за «чертушки» боятся, это вы хотите сказать?

— Я очень извиняюсь за смелость самовольного входа, но являюсь по приказанию своего начальника, — спокойно повторил Зенин. На минуту водворилось молчание.

Кнопп разглядывал стоящего в почтительной позе Зе-нина, как будто в первый раз его видел. Гнев его постепенно угасал, но усиливалось выражение внутренней боли…

— У вас, Зенин, есть маленький домик и при нем сад, полный цветов. Советую вам с этого дня посвятить свою жизнь разведению огурцов, ни на что иное вы не годитесь!

Зенин никогда не слышал из уст своего начальника столь резкого осуждения даже каких-нибудь частностей своей служебной деятельности, и вдруг такое жестокое огульное мнение!

— Но это не все, — продолжал Кнопп. — Все ваши прежние удачи — лишь слепой случай. Поступки чистого разума — глупость… Репутация же ваша?.. вот, читайте!

Перед глазами Зенина плывут подчеркнутые красным карандашом слова «Новостей дня»: «Правая рука начальника сыскного отделения, Зенин, точно стакнулся с преступниками, так легко они от него ускользают». Итак, возможно ли с этими данными, да еще с подобными подозрениями, занимать столь ответственный пост!

— Такая оценка со стороны опытнейшего, добрейшего и разумнейшего начальника имеет неоспоримый вес, а потому, услышав ее, я отвечаю: не только невозможно, но прямо преступно. С этого момента я прошу принять мою просьбу об отставке, а как честный человек, приношу вам глубокую благодарность за сердечное ко мне отношение, тем более, что оно не было даже заслужено!

— Ваша отставка принята, моя последует скоро, — каким-то надтреснутым, не своим голосом произнес Кнопп.

— А на прощание, запомните правдивую русскую пословицу: «С сильным не борись, с богатым не судись». Что вздумалось вам, не посоветовавшись со мною, войти с поверхностным обыском? Приняли ли вы во внимание, что Карвер — личный друг лорда Тольвенора, жена которого родилась чуть ли не у самых ступеней английского трона. Телеграмма лорда вызвала запрос у нашего правительства.

Понимаете ли вы теперь, в какое положение меня поставили?

Заблестели слезы на глазах сознавшего свою ошибку Зе-нина. Жалкой улыбкой ответил ему грузно опустившийся в кресло Кнопп.

Глава XXXIII В кабинете лорда

Опять раскиданы газеты по всему кабинету. В качалке, закинув руки за голову, скрестив ноги, с блуждающей улыбкой на характерном симпатичном лице, чуть покачивается Карвер. Лорд, читая выдержки из газет, саркастически улыбается. Его флегматический характер наконец не выдерживает, свойственная ему холодная сдержанность исчезает с лица, и он раскатывается искренним неудержимым хохотом.

— Что привело вас в такое несвойственное вам проявление веселости? — спросил удивленно Карвер.

— Это выше всяких моих ожиданий, дорогой сэр Эдуард; это способно вывести из английского спокойствия даже мою сиятельную супругу, если б только она была так глубоко посвящена в суть дела, как мы с вами!

— Да, — выпрямился в своей качалке Карвер, — прошу в таком случае поделиться со мной вычитанной новостью. Не представляю известия, которое может вывести из спокойного равнодушия леди Тольвенор.

— Вот, прочитайте рассказец какого-то грошового репортера, который к сухому отчету об убийстве Мари Перье прибавил поэзии и описал ночь у подножия часовни Иверской Божьей Матери. Какое бесподобное выражение: «Такая погань у самой святыни». Хорошо, что наш милый Тахикара принципиально не читает русских газет, а то не особенно было бы ему приятно с его глубоким умом, выдающимися ловкостью и отвагой, умеющему, как дух, не оставлять следов ни на земле, ни в воздухе, и вдруг от глупой русской богомолки получить кличку и определение «погань». О, несравненный Тахикара! Неужели вы не согласны, что это может кого угодно вывести из равновесия?

— Тахикара говорил мне, что его очень беспокоила дальность расстояния для массового внушения, при наличии еще того обстоятельства, что мысли особ, подверженных гипнозу, были сосредоточены на чем-то ином, в данном случае на молитве. Он внушал им видеть гигантскую летучую мышь. Как видите, опыт все же блестяще удался!

— Тахикара недюжинный человек, — согласился лорд.