Страница 75 из 149
— И это все? — спросила она, пробуждаясь. Она придумывала, что бы еще сказать. — Я, конечно, не против лесбиянок. И совсем их не боюсь. Но от рассказов о них у меня зубы болят. Не могу себя почувствовать в их шкуре. Ну правда, милый, — добавила она, видя мое замешательство, — про что же, черт его дери, этот рассказ, если не про любовь двух престарелых дев?
Но хватит того, что я прочел ей рассказ, — я не собирался усугублять ошибку и снабжать его комментариями. Тщеславие толкнуло меня на эту глупость, и оно же побудило меня теперь заклеймить мою гостью как бесчувственную, безмозглую ломаку.
— Кстати, — сказала она, — у вас случайно нет такой знакомой? Мне нужна компаньонка. Не смейтесь. Сама я растрепа, на прислугу у меня денег нет. А они — чудесные хозяйки. Они эту работу любят, с ними никаких забот не знаешь — ни с уборкой, ни с холодильником, ни с прачечной. В Голливуде со мной жила одна. Она играла в ковбойских фильмах, ее звали Бродяга, но точно вам говорю: в хозяйстве она была лучше мужчины. Все, конечно, думали, что и у меня рыльце в пушку. Не знаю — наверно. Как у всех, наверно. Ну и что? Мужчин это, по-моему, не останавливает — наоборот. Возьмите ту же Бродягу — два раза разводилась. Вообще-то, им хоть бы раз выйти замуж, из-за фамилии. Будто очень шикарно называться не мисс Такая-то, а миссис Разэтакая… Нет, не может быть! — Она уставилась на будильник. — Неужели половина пятого?
За окном синело. Предрассветный ветерок играл занавесками.
— Какой сегодня день?
— Четверг.
— Четверг! — Она встала. — Боже мой, — сказала она и снова со стоном села. — Нет, это ужасно.
От усталости мне уже не хотелось ни о чем спрашивать. Я лег на кровать, закрыл глаза. И все же не выдержал:
— А что в этом ужасного?
— Ничего. Просто каждый раз забываю, что подходит четверг. Понимаете, по четвергам я должна успеть на поезд восемь сорок пять. Там очень строго насчет часов свиданий, поэтому, когда вы приезжаете к десяти, в вашем распоряжении всего час, а потом бедняг уводят на второй завтрак. Подумать только, в одиннадцать — второй завтрак! Можно приходить и в два, мне даже удобное, но он любит, чтобы я приезжала утром, говорит, что это заряжает его на весь день. Мне нельзя спать, — сказала она и принялась колотить себя по щекам, пока они не пошли пятнами, — я не высплюсь и буду выглядеть как чахоточная, как развалина, а это нечестно: девушка не имеет права являться в Синг-Синг желтой, как лимон.
— Конечно, нет. — Злость моя испарялась. Я снова слушал ее раскрыв рот.
— Посетители изо всех сил стараются получше выглядеть, и это так приятно, это страшно мило, женщины надевают самое нарядное, что у них есть, даже старые и совсем бедные, они стараются хорошо выглядеть и чтобы от них хорошо пахло, и я их за это люблю. И детей люблю, особенно цветных. Я говорю про тех, которых приводят жены. Это, казалось бы, грустно видеть там детей, но ничего подобного: в волосах у них ленты, туфли начищены, можно подумать, что их привели есть мороженое, а иногда комната свиданий так и выглядит — прямо как будто у них вечеринка. И уж совсем непохоже на фильмы, — знаете, когда там мрачно шепчутся сквозь решетку. Там и нет никакой решетки, только стойка между ними и вами, и на нее ставят детей, чтобы их можно было обнять, а чтобы поцеловаться, надо только перегнуться через стойку. Больше всего мне нравится, что они так счастливы, когда видят друг друга, им обо всем надо поговорить, там не бывает скучно, они все время смеются и держатся за руки. Потом-то все по-другому, — сказала она. — Я их вижу в поезде. Они сидят тихо-тихо и смотрят, как течет река. — Она прикусила прядь волос и задумчиво ее пожевала. — Я не даю вам спать. Спите.
— Нет. Мне интересно.
— Знаю. Поэтому я и хочу, чтобы вы уснули. Если я не остановлюсь, то расскажу вам о Салли. А я не уверена, что это будет честно с моей стороны. — Она молча пожевала волосы. — Они, правда, не предупреждали меня, чтобы я никому не рассказывала. Так, намекнули. А это целая история. Может, вы напишете про это рассказ, только измените имена и все остальное. Слушай, Фред, — сказала она, потянувшись за яблоком, — побожись и укуси локоть…
Укусить себя за локоть может только акробат — ей пришлось удовольствоваться лишь слабым подобием этой клятвы.
— Ну, ты, наверно, читал о нем в газетах, — сказала она, откусив яблоко. — Его зовут Салли Томато, и я говорю по-еврейски куда лучше, чем он по-английски; но он очень милый старик, ужасно набожный. Если бы не золотые зубы, он был бы вылитый монах; он говорит, что молится за меня каждый вечер. У меня, конечно, с ним ничего не было, и, если на то пошло, я его вообще до тюрьмы не знала. Но теперь я его обожаю, вот уже семь месяцев, как я навещаю его каждый четверг, и, наверно, если бы он мне не платил, я бы все равно к нему ездила… Червивое, — сказала она и нацелилась огрызком яблока в окно. — Между прочим, я его раньше видела. Он заходил в бар Джо Белла, но ни с кем не разговаривал, просто стоял, и все, как будто приезжий. Но он, наверно, еще тогда за мной наблюдал, потому что, как только его посадили (Джо Белл мне показывал газету с фотографией: «Черная рука». Мафия. Всякие страсти-мордасти; однако пять лет ему дали), сразу пришла телеграмма от адвоката — связаться с ним немедленно, мол, это в моих интересах.
— И вы решили, что кто-то завещал вам миллион?
— Откуда! Я подумала, что этот Бергдорф хочет получить с меня долг. Но все-таки рискнула и пошла к адвокату (если только он и вправду адвокат, в чем я сомневаюсь, потому что у него вроде и конторы нет — только телефонистка принимает поручения; а встречи он всегда назначает в «Котлетном раю» — это потому, что он толстый и может съесть десять котлет с двумя банками соуса и еще целый лимонный торт). Он спросил, как я отнесусь к тому, чтобы утешить в беде одинокого старика и одновременно подрабатывать на этом сотню в неделю. Я ему говорю: послушайте, миленький, вы ошиблись адресом, я не из тех медсестричек, отхожим промыслом не занимаюсь. И гонорар меня не очень-то потряс, я могу не хуже заработать, прогулявшись в дамскую комнату: любой джентльмен с мало-мальским шиком даст полсотни на уборную, а я всегда прошу и на такси — это еще полсотни. Но тут он мне сказал, что его клиент — Салли Томато. Говорит, что милейший старик Салли давно восхищается мной à la distance[15] и я сделаю доброе дело, если соглашусь раз в неделю его навещать. Ну, я не могла отказаться: это было так романтично.
— Как сказать. Тут, по-моему, не все чисто.
Она улыбнулась.
— Думаете, я вру?
— Во-первых, там просто не позволят кому попало навещать заключенных.
— А они и не позволяют. Знаешь, какая там волынка. Считается, что я его племянница.
— И больше ничего за этим нет? За то, чтобы поболтать с вами часок, он вам платит сто долларов?
— Не он — адвокат платит. Мистер О’Шонесси переводит мне деньги по почте, как только я передаю ему сводку погоды.
— По-моему, вы можете попасть в неприятную историю, — сказал я и выключил лампу. Она была уже не нужна — в комнате стояло утро и на пожарной лестнице гулькали голуби.
— Почему? — серьезно спросила она.
— Должны же быть какие-нибудь законы о самозванцах. Вы все-таки ему не племянница. А что это еще за сводка погоды?
Она похлопала себя по губам, пряча зевок.
— Чепуха. Я их передаю телефонистке, чтобы О’Шонесси знал, что я там была. Салли говорит мне, что нужно передать, ну вроде: «На Кубе — ураган» или «В Палермо — снег». Не беспокойся, милый, — сказала она, направляясь к кровати, — я уже не первый год стою на своих ногах.
Утренние лучи словно пронизывали ее насквозь, она казалась светлой и легкой, как ребенок. Натянув мне на подбородок одеяло, она легла рядом.
— Не возражаешь? Я только минуту отдохну. И давай не будем разговаривать. Спи, пожалуйста.
Я притворялся, что сплю, и дышал глубоко и мерно. Часы на башне соседней церкви отбили полчаса, час. Было шесть, когда она худенькой рукой дотронулась до моего плеча, легко, чтобы меня не разбудить.
15
На расстоянии (франц.).