Страница 5 из 11
Иными словами, даже подразумевая определенное историческое или календарное время, мы говорим об этом времени (пытаемся сказать) что-то большее – что-то сверх и помимо формального указания на факт тех или иных политических, экономических или социально-психологических условий, мы пытаемся сказать о самом – специфическом – времени. Еще раз: мы говорим не просто о том, что обстоятельства нашего времени такие-то (война, застой, научно-технический прогресс и т. п.), и не просто о том, что нам было в этом времени как-то (весело, грустно, беззаботно), а что само наше переживание этого времени (его «атмосфера») чем-то отличается от других «времен», что мы сами другие в этом времени.
Возможно, что куда лучше нас это и такое время понимают китайцы, у которых в самом языке нет нашего, «западного» понятия времени, о чем самым замечательным образом пишет Франсуа Жюльен в своей книге «О "времени". Элементы философии "жить"»: «Марсель Гране со свойственной ему проницательностью первым выдвинул предположение о том, что в Китае не было разработано понятие времени. […] Никто в Китае "не думал представлять время как монотонную длительность, состоящую из последовательности однородных моментов, соответственно равномерному движению". Китайцы, согласно удачной формуле Гране, предпочитали видеть во Времени совокупность эр, сезонов или эпох. […] Если мы решим обратиться только к тем понятиям, которые были характерны для самих китайцев, то они, похоже, мысленно связывали две вещи: момент – благоприятный случай, с одной стороны (понятие ши), и длительность с другой (понятие цю). Однако они не думали об объемлющей оболочке, которая была бы "временем". […]
Речь идет не о "времени", а о "благоприятном" времени, на латыни говорят: tempus сараге, "лови момент" – время, которого надо уметь не только "дождаться", но также и не упустить; оно вписывается в стратегическую, а никак не теоретическую логику, и именно по этой причине оно встречается в разговорной речи в смысле: (засечь подходящий) момент. […] Выражение, использованное в "Беседах и суждениях", предварительно сжато: ведь то, что мы переводим как "ждал благоприятного момента", выражено одним единственным термином ши, который обозначает "момент" ("сезон") и служит здесь глаголом. Ибо сам этот момент не нейтрален, не индифферентен, он остается качественно маркированным подобно сезону и поэтому является стратегическим. Момент является не простым сжатием "движения", как свидетельствует об этом его латинская этимология (moment выводится из movimentum, от лат. movere, "двигаться" – пер.), но внутренней меткой возможности, которую он приглашает нас постигнуть и которую надлежит использовать. Как таковой, он неотделим от ситуации, проникнутой некой естественной склонностью»[19].
По каким-то причинам (надеюсь, в ходе дальнейшего изложения мы сможем понять, по каким именно) мы понимаем время не просто как показания часов, календарей или свидетельство учебников истории, но и как нечто самостоятельное, особенное, организующее наш мир и живущее нами и через нас. Однако, я сразу должен оговориться (не хочу быть понятым неправильно): при всем при этом я не готов рассматривать время ни в метафизическом аспекте, ни в аспекте некой мифической силы. Нет, я надеюсь обнаружить и конституировать этот феномен с предельно позитивистских позиций (что, впрочем, не означает, что мы будем говорить о «времени», как его понимают физики или психологи).
Складка времени как экспериментальная патология
Имплицитно осознавая наличие цивилизационного феномена, скрывающегося за понятием «время», им занимались историки и культурологи (в широком смысле этого слова), анализируя специфику различных исторических эпох, общественных формаций, разные уровни культурного развития и разные культуры (К. Маркс, О. Шпенглер, Ф. Фукуяма и др.). Психологи и социальные психологи (П. Фресс, Р. Левин, С. Гроф и др.) занимались изучением собственного «субъективного времени» (не в смысле субъектности, а в смысле индивидуального проживания и переживания времени) – известно, что человек, находящийся в том или ином психическом состоянии, например в мании или в депрессии, переживает время по-разному, опаздывающий – не так, как скучающий, а трезвый – не так, как в состоянии измененного сознания. Философы со своей стороны не раз пытались ухватить «за грудки» само время: описать его как феномен, имеющий собственное существование (св. Августин, Ф. Ницше, А. Бергсон, М. Хайдеггер, Ф. Жюльен и др.), тщетно преодолевая попытки его постоянного ускользания. А есть еще время физиков (А. Эйнштейн, С.Хоккинг, Р.Пенроуз), блистательные, ставшие почти классическими, работы Дж. Уитроу, Г. Рейхенбаха и А. Грюнбаума, время историков-методологов (Х.Уайт, Ф.Р. Анкерсмит), биологов, исследователей архетипов коллективного бессознательного (К. Юнг, Дж. Кэмпбелл, М. Эллиада) и т. д. и т. п.
Но суть, если оставить в стороне узкоспециальные подходы, как правило, неизменна: речь идет или о времени общества, или о времени индивида, или о времени как о некоем самостоятельном явлении. Время, таким образом, есть нечто, рождающееся где-то на стыке конкретного человека и социального, как такового. Другое дело, что провести здесь – между человеком и собственно социальным – некую границу крайне затруднительно, а главное сама такая попытка в очередной раз даст времени ускользнуть. В этом перманентном ускользании, как мне видится, и состоит главная трудность предпринимаемых исследований феномена времени.
В книге я пытаюсь рассмотреть не феномен времени как таковой, а феномен его складки – тот специфический эффект, который я, например, с удивлением наблюдаю в окружающей меня (равно как, думаю, и моего читателя) действительности: с одной стороны, мы все странным образом теряем прежнее ощущение перспективы – образ возможного будущего, ни собственного, ни общественного, не проступает, с другой – сама история, как наша, индивидуальная, так и общая (стран, культур, народов), перестает быть прежней, рассыпается, теряя свой когда-то стройный метанарративный облик; а мы сами, оказавшись в такой ситуации, как будто схлопываемся. Перед нами, таким образом, некая специфическая «патология» времени – его «складка», которая, возможно, и позволит разглядеть его – времени – истинные и сущностные черты (так, по крайней мере, в медицине именно патология часто позволяет понять то, что на самом деле происходит в норме).
Впрочем, «патология» эта дана нам лишь через наши собственные изменения, вызываемые этой «складкой»; и изменения не просто поведенческие (включая мышление, потребление и т. п.), а в самом нашем ощущении своего места в мире, которым данное поведение и определяется. Время складывается в складку не случайно и не само собой – вокруг нас меняется среда (информационная, социальная, экономическая, политическая), причем во многих вопросах сущностно, мы меняемся из-за этих изменений среды, и, меняясь (тоже сущностно?), меняем среду вокруг себя. Круг этот замкнутый, а темпы перемен в указанных средах – предельные (экспоненциальный рост объемов и доступность информации, многомерность глобализации и т. д.), что на фоне странного нашего субъектного схлопывания (замедления, рассеивания и сглаживания) не может не настораживать.
При этом если за феноменом «времени» мы действительно угадываем (и это непросто кажимость) нечто реальное и другое (нежели часы, календари и исторические нарративы), то упомянутая «патология» должна проявлять себя, во-первых, на разных уровнях социального (от самого простого – личностного – до самого сложного – общественного бытования в целом), во-вторых, в разных анклавах социального (в разных культурах и субкультурах, в различных системах мировоззрения, на разных территориях и т. д.), а в-третьих и наконец, в разные «исторические» времена, хотя и с разной содержательной спецификой и интенсивностью (под «историческим» здесь понимается в зависимости от уровня как индивидуальная, так и общественная история). Это именно те методологические принципы, которые определяют направленность дальнейшего повествования.
19
Там же, с. 55, 58, 64–65.