Проект "Плеяда"

— Война настраивает вас на философский лад, — рассмеялась Илта, — но хотя у меня и совершенно нехристианское мышление, сильно увлекаться восточной мифологий, я бы не советовала. Она не так хороша, как представляется западному сознанию.

— Мне ли о том не знать, мисс Сато, — сказал канадец, — я ведь десять лет провел в Китае.

— Я помню, — кивнула Илта, — вы же оттуда вынесли свою любовь к восточным учениям.

— Да, — усмехнулся Маккинес, — после десяти лет в Пекине и Нанкине, я увлекся восточной философией и весьма невзлюбил китайцев. Особенно — китайцев-коммунистов.

— А где вы так научились говорить по-русски, — вдруг спросила Наташа, — в Харбине?

— Не только, — покачал головой Маккинес, — я же был еще и в Москве. Еще до войны в начале тридцатых. Побывал и у Кремля и в Мавзолее, даже отстоял в очереди желающих почтить памяти Вождя. Тогда я и понял, что все эти разговоры про «прогрессивность» большевистских воззрений — очередная ложь коммунистической пропаганды.

— Большевик всегда врет, — убежденно сказала Илта, — большевик не может не лгать. Ты согласна со мной, Наташа? — она обернулась к русской девушке. Та, застигнутая врасплох, нерешительно кивнула — несмотря на все, что она узнала и пережила за последний месяц, несмотря на принятое решение, разрыв с прошлым давался ей нелегко.

— Под прикрытием марксизма и прочей социалистической шелухи таится самый грубый фетишизм, — продолжал Маккинес, — примитивнее гаитянского вуду или местного шаманизма. Там хотя бы есть вера в своих владык Земли, Неба и Ада. У большевиков же нет ничего, кроме мумии их дохлого вождя. И это самое страшное — основа советской военной силы, самого СССР как государства всего лишь кусок протухшей мертвечины.

— Помнится, вы даже стихотворение написали, — сказала Илта.

— Да, — кивнул Маккинес, — и мне после этого запретили въезд в СССР.

— А прочтите, — вдруг попросила Наташа.

— Как скажете, — кивнул Маккинес, — хотя это не самое приятное чтиво.

Он замолчал, собираясь с мыслями и начал негромко читать:

Он говорил и Наташа, словно оцепенев, ловила каждое его слово. Она знала, то, что не знали ее собеседники — в Новосибирске, новой столице Советской России, и поныне в подвалах местного облкома, стоит гроб с вывезенным из Москвы телом Вождя. И что сам Сталин и Берия и многие другие высшие партийные и военные чины приносят перед ним клятву о продолжении дела Мировой Революции. Она вспоминала пьяные байки Берсоева и других энкавэдэшников о том, что перед мумией как-то особо изощренно казнят оппортунистов и врагов народа, изменников делу Маркса-Энгельса-Ленина.

С молоком матери она впитывала то, что лежащий в том гробу мертвец — главная святыня всех советских людей, Тот чьей волей создано самое справедливое в мире государство. И эту волю она, равно как и вся советская молодежь, должна воплотить в жизнь. Сейчас то, что казалось ранее прописными истинами, предстало совсем в ином свете. Тот, кто читал сейчас все это, не знал, что его стихи доносятся до ушей недавней комсомолки. Маккинесу не было нужды вести пропаганду — ведь он думал, что находится среди своих. Он читал то, что думал, то, что видел и Наташа чувствовала жуткую правду, скрытую в этих строках, падающих в ее душу подобно свинцовым плитам на дно колодца:

— Всегда забавлял этот отрывок, — усмехнулась Илта, — я ведь, получается, плоть от плоти того «кубла». Мне так в детдоме говорили — мол, отец из японской военщины, мать финская шпионка, а советская школа сделает из тебя советского человека.

— Ну, прости — развел руками Маккинес, — написал то, что написалось. Но, сказать по правде, ты последний человек, которого я бы стал отождествлять с «ленинскими плакальщиками».

— И это правильно, — сказала Илта, из глаз ее исчезла всякая насмешка, — поэтому я и не обижаюсь. Я люблю этот ваш стих Роберт, потому, что он лишний раз подчеркивает мое отличие от советских. Я не сталинский манкурт, как вся эта красная свора и НКВД не удалось заглушить во мне голос крови. Я читаю Калевалу и «Кодзики», я чту память воинов-самураев и героев Зимней войны, я преклоняю колени перед Аматэрасу и если могла — принесла бы жертву Тапио и Хийси. Я помню, советские — нет!

— За это и выпьем, — Маккинес поднял рюмку с водкой. Наташа тоже подняла свой бокал и залпом опрокинула его, почти не отдавая отчета в своих действиях. Мысли ее стали неповоротливыми от выпитого вина, перед глазами все поплыло и Наташа не сразу поняла, что плачет: обо всем ее прежнем существовании, столь бессмысленно-жестоком, о судьбе множества ее сверстников выживающих под властью прикрывающихся именем народа кучки лицемеров, поклонявшихся гнилому трупу. Внезапно пришло понимание, что то, что там — не имеет будущего, что даже если бы эта война пошла по-другому и СССР остался победителем, никакого коммунизма никто не построил и закончилось бы все это, так же как и началось — в крови, грязи и всеобщем предательстве. Осознание этого буквально раздавило Наташу — и она плакала пьяными, злыми слезами над потерянным поколением.

После еще одного бокала, Наташа совсем расклеилась и Илта отвела ее в номер, раздев и уложив спать. Поначалу она попыталась заняться ней любовью, но всегда охотно отзывающаяся на ласки, сейчас блондинка лежала бревном. Выписывая языком круги на пупке советской девушки, Илта чуть со злости не вцепилась зубами в нежную плоть, услышав сверху тихое сопение. Выругавшись, она вскочила с кровати и, быстро одевшись, выскользнула за дверь, не забыв запереть ее. То, что портье внизу дал им два комплекта ключей, Илта запамятовала — сейчас ее мысли были заняты другим. Алкоголь усилил ее сексуальное возбуждение, требующее разрядки. Ей вспоминались молодые канадские летчики, особенно их командир — высоченный майор с светлыми волосами и синими глазами. Она приметила его, еще когда канадцы рассаживались за столиком, однако ее отвлек Роберт Маккинес, да и не хотелось ей при Наташе оказывать кому-либо знаки внимания. Однако сейчас Илта считала себя вправе весело закончить сегодняшнюю ночь.

Внизу гуляние шло вовсю — на сцене певиц сменили экзотические танцовщицы, извивающиеся под старомодный патефон, богатые постояльцы и их спутницы громкими криками выражали свое одобрение… Русские фашисты и украинские националисты, подогретые спиртным, бросали все более неприязненные взгляды друг на друга, слышались порой и оскорбительные реплики — пока еще «в воздух». Однако до драки дело не доходило — русские явно не желали втягиваться в драку с «зеленоклинниками», за которых бы не замедлили заступится их заокеанские собратья, что вылилось бы и в столкновение уже с канадскими летунами. Тем же явно не улыбалось втягиваться в «славянские разборки»- в преддверии ожидающегося международного события, отношение к затеявшим драку было бы весьма суровым — как со стороны правоохранителей, так и армейского командования. Сами канадцы были явно настроены просто отдохнуть, насладившись славянской и азиатской экзотикой.