Страница 17 из 100
(Процитирован первый вариант стихотворения; в «Романе без вранья» Мариенгоф скажет, что оно сочинилось перед самым, в мае 1922-го, отъездом Есенина за границу — но обманывает: заранее заготовил, ещё в январе, как раз когда Никритина поселилась на Богословском; просто не показывал Серёже.)
Есенин тогда начал пить — и легендарное его, круглосуточное, пока ещё бодрое и лихое пьянство берёт отсчёт именно с той поры, как он оказался в особняке Дункан на Пречистенке.
Из этого можно сделать один и простой вывод: устраивать в доме на Богословском такие загулы не давал именно Мариенгоф, так или иначе создавая другую атмосферу: аккуратизма, трезвости, чистоплотности и порядка.
Есенин уезжает с Айседорой за кордон — и тут словно бы в обратную сторону качнётся маятник.
Внезапная и страстная ностальгия, видимо, причудливо наложилась на есенинское отношение к самому главному другу.
Апофеозом дружбы поэтов станет их переписка.
Таких, как Мариенгофу, писем Есенин своим женщинам не писал никогда.
«Милый мой, самый близкий, родной и хороший…» — пишет Толе Сергей.
«…если б ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя, и не сомневался… в моей любви к тебе. Каждый день, каждый час, и ложась спать, и вставая, я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришёл домой…»
В этих письмах всё, до слёз, преисполнено совершенно удивительной нежности и тоски.
Свою переписку поэты публиковали в имажинистском журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном».
Критика реагировала так: «Неужели интимные письменные излияния Есенина к “Толику” Мариенгофу вроде: “Дура моя — ягодка, дюжину писем я изволил отправить Вашей сволочности, и Ваша сволочность ни гу-гу”, — могут растрогать и заинтересовать хоть одного обитателя Москвы?»
О нет, надутый глупец. Обитателей Москвы интересуют только критики — они так смешно смотрятся спустя некоторое время.
Хотя, когда в переписку вглядываешься, возникает ощущение странное и неожиданное: Есенин там всё-таки нежнее и порывистее, чем Мариенгоф. Словно он друга больше любил!..
Может, дело в том, что Есенина в тот момент уже воротило от всей этой Европы и он хотел домой — а дом у него с Мариенгофом ассоциировался в буквальном смысле, а Мариенгоф-то был — дома.
И в доме его были совсем иные, весьма немалые заботы.
Никритина только-только получила свои первые большие роли — и вдруг их Камерный театр приглашают на европейскую гастроль — изначально предполагались Франция, Германия и США — просто с ума сойти: весь мир будет лицезреть её.
Но Никритина — беременна.
— Толя, надо решать. Париж или сын, — говорит она.
Молодые смотрят друг на друга большими глазами.
— Думай, Нюша. Хорошенько думай. И решай.
Молодая жена отвечает:
— А я уже давно решила. Конечно сын.
Так была дана путёвка в жизнь сыну поэта Мариенгофа и актрисы Никритиной — Кириллу.
Никритина в своих воспоминаниях о режиссёре Таирове вспоминает, как он орал:
— Девчонка! Как вы смеете отказываться! Так и будете сидеть возле своего Мариенгофа?!
«Не знаю, как я не разрыдалась.
— Идите! Подумайте!!!
Но мне нечего было думать… Я ждала сына…»
Счастливый Мариенгоф клятвенно пообещал любимой, что как только сыну (отчего-то они оба были уверены, что родится сын) исполнится год — он свезёт её в Париж.
Мало того, Мариенгоф сказал, что за тот год, пока Камерный на гастролях, он напишет пьесу — с главной ролью для Никритиной, — и эту пьесу поставят. Это был самоуверенный молодой человек — у иного после провала с «Заговором дураков» опустились бы руки, но не у Мариенгофа.
Обещание он исполнил — и даже оба обещания.
Летом 1923-го Мариенгоф отправил жену в Одессу — Никритина была на девятом месяце беременности. Подсаживая в поезд, муж попросил её некоторое время не играть в футбол.
Следом приехал сам — с готовым планом пьесы «Вавилонский адвокат».
Просто великолепное легкомыслие: съездим на море, пьесу сочиню, заодно родим.
А пьеса — ну что пьеса: дворец царя Валтасара, древние иудеи, под Никритину специально делался образ негритянки Зеры. Эта, с элементами эротики, комедь, на наш взгляд, качества сомнительного, отдаёт кафешантаном, и юмор её легковат.
Что, возможно, и определило успех «Вавилонского адвоката».
Таиров прочёл, дал добро, режиссёром выступил Владимир Соколов. Спектакль поставили в Камерном театре.
Мариенгоф ужасно волновался и ещё на стадии репетиций стремился вникать во все детали.
— Если Мариенгоф будет учить всех актёров, как надо играть, мешать художнику, осветителю и суфлёру, а главное — портить роль Нюше, я распоряжусь не пускать этого Шекспира в театр, — ругался Таиров.
«После окончания “Вавилонского” кричали:
— Зеру!.. Зеру!.. Зеру!..» — пишет Мариенгоф в воспоминаниях.
Это были счастливые дни.
Милейшая Никритина, загримированная под негритянку, выходит на обложке журнала «Зрелища» в майском номере 1924 года.
Мариенгоф скупает «Зрелища» и газеты с рецензиями, рассылая всем близким и дальним знакомым в Пензе и в Нижнем Новгороде.
Мало того, ей ещё и жалованье прибавляют на 15 рублей — в связи с такой удачей.
Следом — как и обещано, молодые едут в Берлин (дают там концерт в галерее «Sturm», Никритина читает стихи мужа, публика очарована, и даже пресса, как ни странно, довольна), а оттуда в Париж.
На волне успеха, летом 1924 года, Мариенгоф напишет в Париже третью пьесу — «Двуногие».
Сделана она «на зарубежном материале» — путешествуя по Европам, Мариенгоф посчитал, что он теперь вправе описать стального магната Кай Лупуса, его сына и кандидата в президенты Варраву Лупуса, прочих представителей отвратительной капиталистической действительности.
Пьеса получилась, прямо говоря, ходульной — такого добра тогда писалось много: сначала демонстрируется бесчеловечность и пошлость центральных персонажей (двуногих — ничем не отличающихся от четвероногих), потом, под занавес, приходят суровые рабочие и устраивают революцию.
Единственное, о чём там стоило бы упомянуть, так это о персонаже по имени Отто — который был поэтом и одновременно поваром Лупусов. Ближайший друг поэта Отто — лакей Утто. В довершение образа Мариенгоф считает нужным уточнить, что Отто похож на своего троюродного дядюшку — полотёра.
Тут Мариенгоф сатирически издевается не только над статусом поэта «в мире чистогана», но и, конечно же, в Советской России: поэты, лакеи, полотёры — все смешались.
«Кровь тяжелей чугуна. / Улица сатана» — такие стихи сочиняет Отто; можно говорить о лёгком пародировании Маяковского, но если присмотреться, то скорее здесь увидишь самопародию. Ко времени написания пьесы Мариенгоф в поэтическом ремесле разочаровывается всё больше — издеваясь над образом поэта, он словно заговаривает себя от этого обессмыслившегося — конечно же, в его конкретном случае, — занятия.
Для Никритиной в «Двуногих» была предусмотрена роль Бести — нищенки, уличной побирушки — тоже, впрочем, очаровательной.
Мариенгоф явно надеялся, что после того, как зрители кричали в прошлый раз «Зе-ру!» — в этот раз они будут кричать «Бес-ти!».
Но пьесу не приняли к постановке.
На весьма продолжительное время Мариенгоф охладеет к драматургии.
АНАТОЛИЙ И СЕРГЕЙ
Мариенгоф и Есенин прожили вместе, под одной крышей (вернее, под несколькими крышами, так как переезжали) больше, чем Есенин с любой из своих жён.
И фотографий совместных у них столько, сколько у Есенина нет ни с одной женщиной. Мало того, их больше, чем снимков у Есенина со всеми его жёнами и любимыми, вместе взятыми. Какую-то конкуренцию составляет Айседора Дункан, но тут другая история: это не сами Есенин и Дункан фотографировались — это их, как одну из самых известных пар, фотографировали зарубежные репортёры.
Происхождение фотографий Мариенгофа и Есенина иного свойства: им ужасно нравилось себя запечатлевать. Они были уверены, что это — для истории.