Страница 3 из 4
— Погоди, Рома! — вмешалась Полина. — Помнишь мой день рождения? Димка с утра «подмел» все салаты, которые я притащила, в итоге вечером нам пришлось пить почти без закуски. Все тогда хорошо перебрали. Леонид Карлович подбивал вас на гусарские подвиги, а Димка обзывал его корнетом Савиным…
— Припоминаю, — сказал Лашкевич. — Леонид Карлович говорил, что мы напрасно смеемся, потому что он на старости лет ввязался в такую авантюру, что корнет Савин рядом с ним — мальчик из церковного хора. Но какое отношение это имеет к его работе?
— Прямое, — поддержал Полину Заславский. — У меня тогда не получилось дожать нашего патриарха, но удалось выбить признание, что авантюра — научная.
— Когда у тебя день рождения? — спросил я Полину.
— Двадцать девятого ноября. Но отмечали мы, наверное, в другой день. Я могу посмотреть по календарю.
Я покачал головой.
— Не нужно. И что, больше разговоров на тему папиного научного авантюризма не заходило?
Они переглянулись.
— Не заходило. Мы все прилично наклюкались, и на следующий день уже не очень помнили, какую чушь мололи, — призналась Полина.
— А насчет семнадцатого февраля вам что-нибудь удалось вспомнить?
— Я вспомнил, что в тот день не ездил на работу, — сказал Заславский. — Накануне в холле вывесили объявление, что семнадцатого будут чистить снег с крыши. В прошлом году эти деятели помяли мне машину. Сбросили тонну льда и отказались платить. Якобы я нарушил правила парковки. Ну, я и решил на этот раз прогулять мероприятие — от греха подальше.
— Я тоже вспомнил. У меня семнадцатого утром выпала пломба, — сообщил Лашкевич. — Я поехал на работу, но к обеду зуб разболелся, и я отправился к дантисту. Леонид Карлович застал меня буквально на пороге. Посоветовал надувать щеки, чтобы не морозить зуб.
— А я так ничего и не вспомнила, — понуро призналась Полина. — Восемнадцатое помню хорошо. Я бегала, как ненормальная, по институту, искала помпон от туфли. Были у меня такие эпатажные красные туфельки с загнутыми носами и мохнатыми помпонами. Один из них где-то потерялся. Я чуть не плакала по нему, когда секретарша нашего шефа принесла новость про Леонида Карловича. Тут бы мне и разреветься, а слезы разом пропали. Я вообще потеряла чувствительность, как будто меня выпотрошили и набили ватой. Странное такое ощущение… А что было семнадцатого, не помню, хоть режь. В ЖЖ ближайшая запись за пятнадцатое февраля. Нас тогда Димка классно разыграл. Помнишь, Ром, ноги в шкафу?
— Ну, конечно, мне только и дела, что помнить его дурацкие розыгрыши, — буркнул Лашкевич.
— В тебе говорит зависть, сын мой, — назидательно произнес Заславский.
— Этот розыгрыш вовсе не был дурацким! — возмутилась Полина. — Мы все смеялись, как сумасшедшие. — Она повернулась ко мне. — Захожу я сюда утром, гляжу: на полу валяется какой-то коврик, а Димка, весь всклокоченный, скачет на одной ноге, а на другую пытается натянуть брючину. Я удивилась, спросила: «Ты что, ночевал здесь?» и пошла к шкафу повесить куртку. Тут Димка загораживает шкаф собой и начинает нести какую-то ахинею. Я рассердилась, оттолкнула его, открыла дверцу и обмерла. Из Димкиного пальто торчат босые женские ноги! Я чуть не выскочила опрометью из комнаты. В последний момент увидела Димкину рожу и подняла пальто. Оказалось, он подобрал где-то манекен — попу с ногами — и протащил мимо охранника в институт. Разыграл нас как по нотам — всех по очереди.
Заславский скромно потупился и пробормотал голосом Матроскина:
— А я еще и на машинке умею…
— Шут гороховый! — припечатал его Лашкевич.
Я перевел на него взгляд и спросил сочувственно:
— Трудно быть внуком академика, да, Рома?
Он попытался изобразить холодное недоумение, но предательский румянец залил его щеки, уши, шею и даже лоб. Поэтому высокомерное «Ты о чем?» прозвучало жалко и неубедительно.
— Да так, ни о чем… Мне почему-то кажется, что, если мы пороемся в файлах на твоих носителях, там обнаружится что-нибудь эдакое. Революционное. Способное произвести сенсацию в физике твердого тела.
Румянец загустел до интересного бурачного цвета. Но Рома упрямо продолжал смотреть мне в глаза.
— В физике Земли, — поправил он. — Но это мои материалы.
— Разве физика Земли и физика твердого тела — не одно и то же? — удивился я, проигнорировав его последнее утверждение.
«Ну же, — мысленно подталкивал я его, — сболтни еще что-нибудь! Намекни, в чем суть идеи, чтобы я мог разыскать человека, втянувшего отца в эту „научную авантюру“».
Лашкевич уже открыл рот, чтобы ответить, когда вмешался Заславский:
— Ромуальдыч, ты спятил? Думаешь, тебе удастся взорвать научную бомбу и утаить это от парня, подбившего Леонида Карловича на аферу? Или ты написал ему, что Геллер неизлечимо болен и передал незавершенные научные труды своему верному апостолу в твоем лице? Так тебе все равно придется сослаться на этого неизвестного гения при публикации. Рано или поздно мы узнаем, кто он, и установим авторство «твоих» материалов. Ты ведь не собираешься обрушить «сосулю» еще на одну голову? На что ты рассчитываешь, придурок?
Лашкевич даже не повернул головы. Его исполненный невыразимого чувства взгляд по-прежнему упирался в меня.
— Жаль, что тебя в этой экспедиции не сожрали акулы! Если бы не ты… — И закончил классической фразой всех разоблаченных негодяев. — Вы ничего не докажете!
Целый месяц снег таял, едва успевая долететь до земли, и только к концу декабря зима утвердилась в своих правах. Зато как утвердилась! Город за один день превратился в один большой сугроб. Мы с Полиной сбились с ног, прокладывая тропы в снежной целине. Успеть нужно было чертовски много: договориться с нужными людьми, найти реквизит, подготовить декорации. Наконец, все было готово, и мы, усталые, как ездовые лайки после дневного перехода по зимней тундре, доплелись до ближайшего кафе.
— Почему ты подумал на Лашкевича? — спросила Полина, когда официантка поставила перед нами первую порцию двойного эспрессо. — Только потому, что он внук академика?
— Не только. Я искал человека, который попытается влиять на ход разговора. Ты знаешь, что у любого разговора есть естественное течение? Если внимательно следить за ним, искусственные повороты сразу становятся заметны. Сначала Лашкевич пытался внушить нам, что физика твердого тела с точки зрения новых открытий безнадежна. Потом — плавно подвести к мысли, что папины работы известны всему институту. Когда ты вспомнила про разговор об авантюре, Рома сделал вид, будто не понимает, какое отношение это может иметь к делу. Хотя, насколько я представляю себе пьяного Заславского, никому из вас не удалось бы пропустить мимо ушей папино признание в том, что «авантюра» научная. Далее Лашкевич задергался, когда ты начала рассказывать про розыгрыш, отпустил какую-то уничижительную реплику в надежде остудить твой пыл и разозлился, когда рассказ все-таки прозвучал. Но все это только подогрело мои подозрения. А заподозрил его я именно из-за родства с академиком.
— Странное основание для подозрений. Или ты где-нибудь читал, что по статистике потомки академиков — группа риска в смысле преступности?
— Преступности с плагиаторскими мотивами — наверняка. Хотя такую статистику вряд ли кто-нибудь собирал. Ты помнишь, с какой страстью он говорил о невозможности революции в физике твердого тела? Мне тогда подумалось: «Уж не затем ли ты ее выбрал, чтобы никто не ждал от тебя эпохальных открытий?» Видишь ли, я сам сын гениального физика и хорошо понимаю, каково это — чувствовать себя бледной тенью великого родителя. И это мне еще повезло! Отца всегда интересовала только наука, а не признание его научных заслуг, поэтому за степенями он не гнался и на академический Олимп не лез. И все равно я не пошел в физику. А Лашкевич пошел. Значит, чувствовал себя достаточно сильным, чтобы потягаться с дедом-академиком. Что говорит о больших амбициях. А выбор специальности, в которой заведомо «прославиться нельзя», может говорить о том, что он «не потянул».