Парма

Две недели маялся — построил дом. Просторный, чистый. Осталось выстлать травкой полы, взбить помягче постель, а там и спать уж пора — зима-то не за горами.

Вернулся как-то утром барсук к норе и вздрогнул: дух такой неприятный, хоть нос зажимай! И лаз открыт. А когда ночью уходил на кормежку, вход завесил папоротником. Сунулся барсук в нору, а там кто-то есть! Пригляделся, видит — лежит мордой к выходу лиса. Вытянула голову, положила на лапы, щерит острые зубы, протяжно, с переливами, рычит. Недобро мерцают желтые, как луковицы, глаза.

Все же полез барсук дальше: жалко вот так, ни с того ни с сего лишаться дома. Столько труда положил! Да и какой уж такой зверь — лиса? Так себе, шерсть да кости!

Лезет барсук, хрюкает, сопит с присвистом — страх на лису нагоняет. Не выдержала лиса, попятилась. Уши прижала, губы собрала складками, чтобы зубы виднее были, и рычит без передышки. Пятилась, пятилась, рычала, рычала, да как вдруг бросится на барсука! Тот аж глаза от страха закрыл. А когда открыл, лиса была на прежнем месте. Морда у нее еще больше вытянулась, черные усищи оттопырились.

Опять барсук стал наступать. Лиса заоглядывалась: нора незнакомая, всякие корешки цепляются за шерсть, собственный хвост мешает.

Снова лиса бросилась вперед, и снова барсук зажмурился. Но теперь уж не так испугался: все равно не заест его лиса в норе.

Хрюкал барсук, хрюкал, пятил лису, пятил и допятил до запасного отнорка. Еще немножко — и вытолкнет незваную гостью. А лиса и сама обрадовалась, что кончается узкий коридор, не стала дожидаться, когда барсук выпихнет ее, попятилась назад быстрее и быстрее. И вывалилась!

Барсук живенько забил отнорок травой, крутанулся вниз головой, развернулся, побежал затыкать парадный вход. Бежит, чихает. Ну и зверь, эта лиса, всю нору опаскудила своей вонючей шерстью. Как теперь жить?

Добежал до парадного — а там опять лиса! Пуще прежнего скалит зубы, повизгивает от нетерпения поскорей вытурить хозяина. Делать нечего, попятился барсук, теперь лиса в выгодном положении: знай напирает да напирает. Глазища горят, спину горбит — вот-вот укусит. Собрал всю смелость барсук, хрюкнул громче. И тут же пожалел: вовсе рассердилась лиса, подскочила, цапнула за самый кончик носа!

Заскулил барсук, замотал головой, давай без остановок переступать обратно. Переступал, переступал, да и вылетел в овраг…

Тьфу ты, пакость какая! И чем только пахнет? Умей барсук плеваться, непременно плюнул бы и на лису, и на свою нору. Обтер он о траву испоганенный нос, хрюкнул отчаянно, да и побрел в соседний лес подыскивать место для новой норы. В этой ему, чистоплотному зверю, сейчас все равно не прожить…

Лукич и Плакса

У охотничьей собаки Плаксы родились щенки. Пять голопузых слепых малышей. Все, как один — толстенькие, гладенькие, головастенькие. Только мастью разные: два черных, два пегих, а один белый, в коричневую крапинку.

Погоревал, погоревал Лукич, что у любимой собаки родились такие непутевые детки, да и решил скрепя сердце убрать их, пока малы. И в самом деле, на что они ему, беспородные? Ведь мать-то у них — известная в округе выжловка, чистокровная, с полной родословной русская гончая. Одних медалей у нее — и золотых, и серебряных — целых пять штук! Выкорми таких приблудышей — засмеют охотники. Да и проку от них не жди: раз есть примесь дворняги, хорошо работать не будут.

Знал это старый Лукич и тяжело вздыхал. Легко сказать «убрать», а как он потом своей верной помощнице в глаза посмотрит? Ведь не объяснишь ей, что щенки, мол, твои никуда негодные, порешить их надо, чтобы не портить доброе племя и не порочить былую охотничью славу. Ей-то ведь все равно, какие они, она — мать.

И все-таки надо что-то делать.

Плакса со своим бесценным семейством лежала в кухне на мягком, вдвое сложенном коврике. Из угла доносились сытое сопение щенков и затаенные вздохи бодрствующей матери. Собака будто предчувствовала недоброе, не отходила от щенков, стерегла каждое их движение. А сегодня невмоготу стала жажда, и Плакса, полностью и единственно доверяя хозяину, встала. Поджарая, с отвисшими сосками, воровато подбежала к черепку, звучно шлепая языком и брызгая по сторонам, быстро полакала воды — и опять к потомству.

— Эх, зелен-корень! — вздохнул Лукич. — Ну куда мне с вами, горемычными?

Он оторвал клочок газеты и долго не мог смастерить «козью ножку». Бумажка расклеивалась, табак сыпался на колени. «Бросать надо это дело, — рассеянно думал Лукич, запаливая неладно скрученную цигарку, — ведь нельзя курить, ишь, руки трясутся, а курю…»

Лукич старался думать о чем угодно, только не о предстоящем, вспоминал давно умершую жену, ныне здравствующих дочерей, внучат и многое другое, но все мысли упорно стекались к большой его заботе — к собаке и непутевым ее щенкам.

— Эх, зелен-корень! — повторил Лукич и тихо позвал собаку: — Иди ко мне, вольница, вместе подумаем.

Плакса с готовностью подбежала к хозяину. Обдала жарким дыханием, лизнула горячим сухим языком руку и благодарно взглянула преданными глазами.

Лукич ни с того ни с сего рассердился:

— Ну чего уставилась, блудня? Иди давай корми своих ненаглядных…

Лукич докурил цигарку и принялся было скручивать новую, и вдруг его осенило: «А что, если… что, если податься к Кузьме?» Сгреб шапку, шумно пошел из избы. Через минуту стучался к соседу.

— Выручай, Кузьма, — сокрушенно сказал Лукич, когда сосед отпер дверь. — Как хошь, а выручай, не откажи в милости. Извелся я, ни сна, ни покоя мне нет…

И ушел к реке с опущенной головой.

А когда поздно вечером вернулся домой, щенков у Плаксы уже не было. Как Кузьма умудрился взять их, Лукич не знал, да и знать не хотел. Ограбленная, лишенная материнства, Плакса в смятении стреляла по избе, разбрызгивая на половики скопившееся в сосках молоко. И вот подбежала к хозяину, в нетерпеливом ожидании остановилась против него, точно спрашивая: «Где щенки?»

Лукич отвернулся, вышел во двор.

Долго ходил по ограде, заложив отяжелевшие руки за спину. У провисшего прясла хотел поправить жердину, но услышал из дома приглушенное повизгивание и опять опустил руки. «Дай-ко выпущу ее сюда, может, на воле поразвеется».

Приоткрыл дверь, позвал собаку:

— Айда, милая, погуляем.

Но Плаксе было не до гуляния. Тенью скатившись с крылечка, она бросилась шнырять по ограде, обнюхивая каждое бревешко, каждую щепку. За минуту переворошила все, что не трогалось годами. И вдруг в темном углу под навесом, где стояла старая корзина с отжившими свой век внуковыми игрушками, раздался писк. Плакса отпрянула, замерла.

Что это? Неуж подвел Кузьма, не унес щенят куда следовало?

Плакса переступила — и опять кто-то тонюсенько пропищал. Щенок, как есть щенок!

Угадывая злой подвох, Лукич решительно направился в угол. Возле корзины, словно окаменевшая, стояла Плакса, настороженно скосив набок голову, оттопырив висячее ухо. Лукич чиркнул спичкой, посветил над корзиной. Нет, щенков там не было, одни драные плюшевые мишки да обшарканные, с продавленными боками пластмассовые зайцы. Постоял, послушал — никто не пищит. Хотел уж было пойти, а тут в третий раз: «пи-и…»

Посмотрел Лукич под ноги и все понял: он стоял на доске, а доска одним концом придавила резинового слоника со свистулькой на брюхе. Слоник и пищал, когда на него нажимали.

Пока Лукич извлекал из-под доски игрушку, собака просто валила его с ног. Так и лезет под руки, так и трясется вся от нетерпения. Лукич в дом, а она впереди него, прыгает на грудь, не дает ступить шагу.

— На, шальная! — старик кинул слоника Плаксе.

А та — цап его, этак нежнехонько поперек пузатого туловища и, задрав голову, — к двери. Скулит, царапает ее лапой, просится в дом. Едва Лукич открыл дверь — Плакса со слоником живо в знакомый угол. И давай там тискать его да ласкать — только писк стоит! Чуть надавит, а он: «пи-и…»

И успокоилась, унялась Плакса.