Страница 17 из 45
Здесь можно, кстати, заметить, что Ферапонт Иванович считал почему-то раздельное существование с супругой необходимым для быстроты и напряженности научной работы.
Здесь, в детском доме, такой порядок существовал уже в течение месяца. Вскоре после приезда из города Ферапонт Иванович попросил достать ему одну из неоконченных работ, которой он не занимался со времени эвакуации, и теперь Ксаверия Карловна, просыпаясь в два или три часа ночи, видела узкую полоску света, проходившую сквозь двери, и слышала легкое шуршание карандаша. Повернувшись на другой бок, Ксаверия Карловна спокойно засыпала.
Однако, за последнее время и у нее появились причины для беспокойства. Ферапонт Иванович вел себя все более и более странно. Прежде он никогда не требовал, например, абсолютной своей неприкосновенности во время занятий, теперь же он возмущался даже тем, что Ксаверия Карловна приносила в кабинет чай или завтрак.
— Ну, оставь ты, пожалуйста! — жалобно и раздраженно говорил он, — что я ребенок, что ли?!.. Захочу есть, так приду и поем. Ведь ты же знаешь, что я не люблю, когда мне мешают.
— Но ведь ты так с голоду помрешь! Не напомнишь тебе, так ты и не догадаешься.
— Не беспокойся: не умру! Только оставь меня в покое и не входи ко мне тогда, когда тебя не зовут.
— Странно! — обиженно говорила Ксаверия Карловна и удалялась. Ферапонт Иванович вставал из-за стола и запирал дверь на задвижку. Это обстоятельство причиняло большие мучения Ксаверии Карловне.
— Зачем он это делает? Ну, сказал бы, кажется, и довольно, итак не приду, — нет, запирается зачем-то!... Что это за тайны у него? — и искала способа выяснить все это.
Способ, самый простой к тому же, напрашивался сам собою: подсмотреть в замочную скважину. И вот Ксаверия Карловна в течение целой недели ежедневно по часу и больше простаивала возле двери кабинета, но потом перестала, потому что единственное подозрительное обстоятельство в поведении мужа заключалось в том, что он совершенно неподвижно лежал на кушетке и ни разу не подошел к письменному столу. Занавесы окон были опущены.
Вскоре Ксаверии Карловне удалось убедиться, что рукопись Фе-рапонта Ивановича за целый месяц ничуть не подвинулась, и страницы ее были покрыты пылью.
— Нужно его встряхнуть как-нибудь, может быть, все это просто тоска, — подумала она и решила развлечь Ферапонта Ивановича преферансом. Когда в первый раз она заявила ему, что пришли гости —фельдшер и воспитательница — что неудобно же так: надо занять гостей, Капустин, сильно поморщившись, выругался и стал одеваться.
Составили «пульку», — Ферапонт Иванович играл из рук плохо, и видно было, что только приличие заставляет гостей продолжать такую игру. Потом пили чай и ругали советскую власть, но и на это Ферапонт Иванович реагировал слабо.
Когда гости ушли, он сказал раздраженно:
— Не вздумай, матушка, еще вечеринки устраивать! — и, хлопнув дверью, Ферапонт Иванович скрылся в кабинете.
Скоро произошло совершенно необычайное событие, потрясшее все существо Ксаверии Карловны.
Однажды утром, она, нарушив запрет мужа, вошла в кабинет с чашкой кофе «по-варшавски» и тарелкой белых сухариков.
Он лежал на кушетке и даже не обернулся, когда она вошла.
Выйдя из кабинета, Ксаверия Карловна готова была разрыдаться. Печально принялась она за уборку комнаты. В работе она всегда находила успокоение. И сейчас мало-помалу она начала успокаиваться. Мысли ее унеслись е счастливое прошлое.
Вдруг звуки, донесшиеся из кабинета, привлекли ее внимание. Оттуда доносился мелкий ровный хруст, словно кто-нибудь быстро быстро грыз сухари.
— Господи! — Подумала она радостно. — Да неужели он кончил свою голодовку?! — Она послушала еще: да, грызет!.. только странно как-то, совсем не так, как обыкновенно...
Ксаверия Карловна заглянула в замочную скважину.
Возле небольшого круглого столика, стоявшего посреди кабинета, сидел, откинувшись в кресле, бледный Ферапонт Иванович и смотрел на тарелку с сухариками.
Только вглядевшись, Ксаверия Карловна увидела, что пять или шесть мышей сидели в тарелке и, не обращая никакого внимания на Ферапонта Ивановича, словно его тут вовсе не было, грызли его сухарики.
Мыши были так близко от него, что он легко мог достать их, слегка протянув руку. Они то соскакивали с тарелки и, нюхая воздух, покрапывали своими лапками по железу подноса, то снова взбирались в тарелку и принимались грызть.
А он сидел неподвижно, и слабая улыбка блуждала по лицу его.
Невольный крик вырвался у Ксаверии Карловны, мыши бросились в стороны, и с мягким стуком посыпались со стола.
Ферапонт Иванович вздрогнул, и гневное лицо его оборотилось в сторону двери.
Может быть, где-нибудь в подсознательной памяти Ксаверии Карловны остался библейский рассказ о том, как Давид боролся с меланхолией царя Саула игрою на арфе, а может быть, просто энергичная женщина в отчаянии ухватилась за первое, бывшее поблизости средство, чтобы вернуть супруга к сознанию действительности, но как бы там ни было, в один прекрасный день Ферапонт Иванович, вздрогнув весь, сорвался с своего дивана, на котором он лежал неподвижно, и с диким, как бы пустынным взором, стоя посреди комнаты, стал прислушиваться.
«Да — пианино, но откуда! Неужели у нею галлюцинации?.. Но, ведь, он принял все меры!»...
Ферапонт Иванович кинулся к двери, он распахнул ее...
В столовой стояло пианино, и Ксаверия Карловна уверенно и с воодушевлением играла что-то из Скрябина.
— Пианино! — крикнул Ферапонт Иванович. — Пианино! —повторил он, задыхаясь, — откуда оно здесь?!.. Ксаверия?!..
— Ах! — вскрикнула мадам Капустина, притворившись испуганной, и сжала виски. — Как ты меня испугал.
Но он ничуть, кажется, не был этим растроган.
— Я тебя спрашиваю, что это такое, откуда попало к нам пианино?
— Как — откуда? — удивилась Ксаверия, — из детдома.
— Из детдома?!..
— Ну, конечно.
— Да кто это посмел?!. Без меня, без моего ведома?!. — горячился Капустин.
— Я распорядилась, — стараясь быть спокойной, ответила Ксаверия Карловна. — А что же здесь такого скажи, пожалуйста, ну?! — стала она переходить в контратаку.
Но это не удалось ей. В этот раз она просто узнать не могла своего супруга, всегда боязливого и уступчивого.
— А то особенное, — грозным громким топотом говорил он, надвигаясь на нее, — что это неэтичный поступок! Ты понимаешь, неэтично!... Ты лучше бы все, что угодно сделала!.. Но это, это... Как?! — жена заведывающего детским домом забирает в свою квартиру пианино, принадлежащее детскому дому!.. Да ведь это чорт знает что такое!
— Ну, уж ты чересчур, — разозлилась Ксаверия. — Я говорила об этом с фельдшером, и он сказал, что оно все равно стоит зря, и что даже, наоборот, идиоты могут его испортить, а у нас оно сохранится.
Капустин презрительно захохотал:
— Фельдшер ей сказал! А почему ты к фельдшеру обратилась, а не ко мне?!..
— Потому что я знаю, что тебя нельзя беспокоить.
— Ах, вот что?! — издевался Капустин. — Не хотели меня беспокоить! А этот Скрябин, которого вы с таким увлечением исполняли, он меня не побеспокоил?! А может быть, все это делалось для меня даже?..
— Да! Для тебя, для тебя делалось! — воскликнула Ксаверия Карловна, чувствуя в то же время, что она напрасно сказала это.
Но было поздно.
— Что? Ты это сделала для меня?!. Объяснись, пожалуйста! — он даже отступил в изумлении.
Она молчала. Она быстро-быстро перебирала в уме всевозможные ухищрения. Как? Сказать правду, сказать ему, для чего она решила принести сюда пианино? — нет, ни в коем случае — будет хуже. Надо солгать, придумать, почему именно она сказала, что это для него.
— Я готовила тебе сюрприз, — сказала она, желая выиграть время.
— Что это еще за сюрприз? — поморщился он.
— Но, раз сюрприз, то ты понимаешь, что я не могу открыть тебе его, — сказала она и в ту же минуту испугалась, увидев, как лицо его исказилось яростью, и сказала первое, что пришло ей в голову: