Страница 2 из 2
— Ты балуешь меня своим вниманием… Не боишься, что я привыкну?
— Не боюсь. — У него кружилась голова от счастья. — Привыкай.
Он был так нежен с ней, так трогательно заботлив, что волей-неволей она потихоньку поддавалась его чарам, хотя внешне казалась просто приветливой и немного равнодушной.
Так пролетел август, за ним прошагал сентябрь. Пока обходилось без дождей, но чувствовалось, что они не за горами. По утрам трава уже поблёскивала инеем, небо стало глубоким и чистым, как бывает перед наступлением сёрьёзных холодов.
После трёхдневной разлуки, показавшейся ему вечностью, они встретились на берегу. Она не спеша прогуливалась, задумчиво глядя на отливавшую тёмным металлом воду.
— Здравствуй. — Он переводил дух.
— Привет. Что ты так на меня смотришь? Что-то не так? — Она наклонила голову к плечу, разглядывая его. — И чего ты такой запыхавшийся? Просто как одно большое сердце…
— Я спешил тебя увидеть. — Он действительно спешил — и теперь смотрел на неё с обожанием, торопясь ответить на все вопросы сразу. — И ещё — мне нравится на тебя смотреть…
Она чувствовала его взгляд и немного стеснялась, хотя подобное внимание было ей приятно.
— Ну хорошо. — Она повела плечом и сказала просто: — Завтра я улетаю.
Он на минуту онемел. Потом, с трудом выговаривая слова, спросил:
— И надолго?
— На всю зиму. Мне не нравится холод. И снег не нравится. Я улетаю на юг. — Она мечтательно прикрыла глаза. — Там славно…
Само собой, на юге должно быть славно — как-никак курорт, думал он с горечью. Она улетает на всю зиму… Новость обрушилась на него, как снежный ком; казалось, ледяные струйки текут по спине. Всё, что Он собирался ей сказать, теперь не имело никакого смысла. Теперь вообще ничего не имело смысла.
— Можно, я провожу тебя?
— Конечно. — Она повернулась к нему. — Правда, я не знаю, зачем тебе это…
— Мне это очень важно. — Он цеплялся, как утопающий за соломинку. — Действительно важно.
— Хорошо. Завтра на рассвете.
Нужно ли говорить, какую ночь он пережил?
Но утром, едва сквозь туман пробилась тёмная синева, он был на месте — и, затаив дыхание, смотрел, как она расправила крылья, оглянулась на него, взяла короткий разбег… и, легко оторвавшись от земли, взмыла в небо. Он любовался, когда она сделала прощальный круг над полем, понемногу набирая высоту. В полёте она выглядела даже грациозней, чем на земле — ухоженное оперение будто светилось под солнечными лучами, стройный силуэт белой цапли на шёлке рассветного, ещё безоблачного неба был так величествен, что у него сердце разрывалось от осиротевшей любви…
Возвращаясь в город, он искренне сожалел, что его в детстве не сожрали кошки.
И теперь, студёной декабрьской ночью ёжась под карнизом дома где-то на Ордынке, воробей грезит в полусне. Ему видится белая птица, которая весной возвращается на речной берег; уставшие крылья делают несколько заключительных взмахов, ноги касаются земли — и вот она стоит рядом, тяжело дыша после долгого полёта, и оперение ещё пахнет ветрами далёких стран… Она обязательно вернётся весной. Обязательно. Она не может не вернуться, если её так ждут.
Воробей взъерошивает перья, подбирает под себя озябшие лапы. Можно, конечно, попробовать переночевать у выхода из метро — оттуда веет теплом, и если отвоевать немного места у жадных голубей, удастся выспаться. Хотя — какая разница? Ночь на исходе, мороз сильнее колется — так обычно бывает под утро. Ещё одна ночь ожидания. Потом — ещё один день. Снова ночь. Снова день… Вот если бы удалось уснуть до весеннего тепла — и видеть сны только о ней…