Страница 24 из 27
Зяма вырвался и, мгновенно подломившись, тут же выпрямился, и в резко очерченной руке его взмыла над головой кирпичная половинка.
- Я, мастер, ничего-таки не теряю. Тебя унесут ногами вперед на месяц раньше меня - и все. Лучше разойдемся, мастер, я не люблю крови.
Тот еще продолжал бешено утаптываться около Зямы, но по тому, как он беспомощно втискивал свой хлыст за голенище сапога и все никак не попадал, было видно, что злости его осталось на раз плюнуть. Неспокойными глазами он поискал было сочувствия у братвы, но Петька в ответ только заработал щербатыми скулами, а Валет скучным голосом сказал:
- Нам надо спать, мастер. Во хмелю дело не делается. И, знаешь, мы тоже люди. Ты посылаешь за кукурузой - мы идем за кукурузой. Тебе хочется птицу мы идем по птицу. Тебе нужна телка, - мы колем для тебя телку. Ты знаешь, что это такое. Это не уголовный кодекс, это самосуд - и конец. Но мы не отказываемся. Чего же тебе еще от нас нужно? Я прошу тебя, не трожь никогда больше Зяму и девку тоже не трожь...
Мастер сразу сник, будто увял. Так и не вдев хлыст за голенище, он повернулся и медленно побрел к бедарке, взгромоздился на нее и с неожиданным остервенением вытянул лошадь кнутовищем вдоль спины.
Едва не задев колесом крайней Степановой кладки, бедарка сделала головоломный вираж и бесшумной птицей вынесла седока на дорогу.
Степан, не отходивший все это время от своей печи, не дрогнув ни одним движением, угрюмо глядел ей вслед. Черный и бесформенный, он высился над заводской площадкой, как распятие у дороги.
Ночь, овеянная лунной изморосью, отстаивалась за окном густой сентябрьской тишиной. Савва глядел в нее, и оттуда, из степи, плыли к нему звезды.
Всю свою короткую жизнь он как бы метался в самом себе. Пробовал себя то в одном, то в другом, многое бросал на полпути, многим овладевал до конца, читал запоем книжки, но жизнь возвращала его к действительности, а действительность была тусклой и однообразной, как проселочная дорога осенью. И теперь он благодарил судьбу, столкнувшую его с Зямой. Здесь, на заводе, люди жили жесткой и трудной, но зато не придуманной жизнью. Ему еще трудно было разобраться в этом дьявольском переплетении почти животных страстей, слишком внезапно они втянули его в свой круговорот, но предчувствие открытия, открытия, решающего для него, важного, уже безраздельно владело им...
Братва не спала. Братва молчала, бодрствуя. Темь вела испытание на разрыв, и первым не выдержал Валет:
- Выдал бы что-нибудь душевное, Зяма. Перед выходом полезно войти в душевную норму.
- Нет, Валет, - Зяма говорил вяло и медленно, - сегодня у меня не выйдет.
Из своего угла подал голос Петька:
- Выдай, Зям, я тебе и должок скошу. А то уж больно тошно. И душа ноет, как перед поминками.
- Искусство, Петя, - печально ответил ему тот, - не продается и не покупается. Искусство принадлежит народу. Ты, милый, не учил-таки политграмоты. Да. А на мои деньги ты лучше купи себе репродуктор. Говорят, помогает... от скуки.
После затяжной паузы Валет стал набрасывать план операции.
- Подъем после вторых петухов. Ферму берем с Зямой, а вы, - это относилось к Савве и Петьке, - зайдете из-за кургана, оттяните на себя собак. Расходиться - по свисту.
И только тут Савва сказал свое слово:
- А если отставить?
Все молча, не сговариваясь, посмотрели в его сторону. И только Валет криво усмехнулся:
- Это как?
- А так. - Савва понимал, что в этом своем порыве он может потерять их всех враз, и Дусю в том числе, но уже не мог остановиться. - Братцы, не подумайте, что я попер на попятный. Дело ваше. Пойдете - я тоже пойду. Только сколько можно уступать этой падле? Что, на него хомута не найдется, что ли? Есть же власть на свете! Опять из-за такой гниды в торбу? Плюнуть и уйти, страна большая...
Но по мере того, как он говорил, лица вокруг него становились все скучнее и скучнее, и, наконец, Петька, словно раз и навсегда выключая его из общего разговора, спросил:
- А если сторож?
Голос у Валета не сбился с ровного тона:
- Дави - и концы в воду.
Савве ничего не оставалось, как подчиниться: этих ребят опутывала сила, куда более могущественная, чем та, которая смогла бы заставить их перешагнуть водораздел между ними и миром, всегда готовым протянуть им руку.
- Ироды вы, ироды, - вдруг протрубил со своего места Степан, - душегубы! Как же у тебя, разнесчастный ты человек, язык только поворачивается такое говорить? Его же, сторожа того, такая же, как твоя, мать родила, а ты - его порешить, вроде мухи какой. Да и зачем она вам, телка-то? Ему надо - пускай сам и грех на душу берет. Страхом он вас опутал, страхом к греху приваживает. А чего вам бояться-то? Плюнь да иди себе дальше, хлеба да земли на твой век хватит. Бумажек нет - так опять же к чему они тебе? Руки есть, ноги есть - вот и вся недолга, а земля - она круглая, с нее, окромя как в могилу, никуда не сгонишь. Кто мы? Мы со всех сторон люди. И Господь Бог с нами.
- Хватит, дядя, - лениво оборвал его Валет, - ты мне уже все мозги прогрыз своей совестью. Думаешь, без твоей совести земля и дня не протянет? А земля живет себе и на Христа твоего плюет. Коли ты такой праведник, чего ж он тебе вместо манной под старость суму всучил и по миру пустил? А вон мастер не знает, какой рукой крестом себя осенить, а живет в пятистеннике под железным верхом и в ус не дует. Вот тебе и Бог.
Степан грузно заворочался на топчане.
- Эх ты, спровергатель, для тебя Бог вроде больничной кассы: получить бы, а расчет на том свете угольями. А ты давать сначала научись. Дай - вот и обретешь Бога. А Он тебе за все наперед заплатил. Землю дал - ходи, воздух дал - дыши, разум вложил - думай. А ты с Него еще и командировочные норовишь получить. Не много ли будет?
- Пошел ты, дядя, к тете! - беззлобно огрызнулся Валет и глухо добавил, обращаясь к ребятам: - Двинули, в случае чего в полосе отлежимся.
В ночной безоблачности степь выглядела просторней и тише обычного. От хуторов тянуло пряным теплом печей и кизяками. Ущербная луна тающим колобком плавала в звездной чаще неба. Савву бил нервный озноб. Собственная тень казалась ему зыбкой и непомерно долговязой, дыхание - захлебывающимся и гулким. Но он твердо решил пройти и через это. Твердо. Когда из-за лесополосы навстречу им поплыли бледно-желтые глазницы фермы, Валет коротко выдохнул:
- Расходимся!
Захрустел кустарник, и две тени опрокинулись в ночь. До самого кургана Савва ощущал у себя на затылке прерывистое Петькино дыхание. Они залегли метрах в пятнадцати от летнего загона. Потом Петька приподнялся и, надсадно крякнув, бросил сухой ком земли туда, за изгородь. Почти сразу же залаяли собаки. Ошалевшие тени их метались вдоль изгороди, и лай - визгливый, с подвываниями - разрывал хрупкую лунную тишину. Савве думалось, что прошла вечность, когда над степью, перекрывая собачий лай и гулкий грохот его сердца, взлетел и поплыл дикий, почти нечеловеческий крик:
- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
Где-то сбоку от прямоугольной ферменной коробки замельтешили огни, подгоняемые топотом и гортанными вскриками. Петька кубарем откатился в сторону и, пружинисто вскочив, рванулся в степь, и собственная его тень гналась за ним. Савва почувствовал, как освинцованная тяжесть наваливается ему на плечи. Какая-то огромная беспощадная сила вдавливает его в землю, не оставляя сил подняться.
Так, он слышал, бывает с летчиками в падающих самолетах: инерция падения лишает их воли, и сладкий зов смерти сводит на нет спасительное благо парашюта. Он срастался со степью, ощущая только гул своей крови в полной и оттого казавшейся осязаемой на ощупь тишине.
Комната выглядела душным склепом с одним квадратным отверстием в звездную преисподнюю. Резко звякнула входная щеколда, и дрожащее пятно света внезапно выхватило из темноты кусок стола и угол против двери. Вошла Дуся, поставила лампу на подоконник и, зябко оправляя на себе телогрейку, села на краешек Зяминого топчана.