Парень

Парень наш вышел от бургомистра в хорошем настроении: все-таки хоть кто-то его понимает, не зря они вместе учились, общий язык, все такое; ему, конечно, и в голову не пришло, что бургомистр уже не один месяц ломает голову, как ему избавиться от такого директора школы, который каждый день после школы торчит в корчме, куда это годится, домой на бровях добирается, в школу приходит с опозданием, и от него за версту несет вчерашним, а то и сегодняшним перегаром. Школа — в ведении самоуправления, сначала учителя жаловались, теперь уже и родители, а что может быть хуже, если начнут переводить детишек в соседнюю деревню, потеряет он квоту, и тогда хоть закрывай школу совсем, словом, покатится деревня вниз, следом за парнем, по тому же пути — нет, нельзя допустить, чтобы один такой урод всех потянул за собой, в дыру, в полную безнадежность. Словом, парень наш ничего этого не знал, он лишь радовался, что наконец-то избавится от этой ответственности, в которой, считал он, корень всех его бед. И, собственно, под эту радость так хорошо пошел в корчме первый стакан, а потом и следующие.

Ну как? — поинтересовались у него приятели, которые тоже проводили в корчме значительную часть времени, но они не были директорами, они в кооперативе работали, а яблоням, которые они подрезали, было сто раз наплевать, в каком они были состоянии, каким перегаром дышали со вчерашнего дня и что добавили сверху уже сегодня, яблоням было все равно, сантиметром выше или сантиметром ниже будет обрезана ветка и что движет руку, в которой зажаты ножницы, боль ли, радость ли, или полное безразличие. Они спросили, как дела, что у нашего парня нового. Наш парень ответил, что отказался от должности, больше он не директор. Не директор? А кто ты тогда? Просто учитель, сказал наш парень; потом кто-то спросил: а жена-то на это что говорит? Она тоже советует отказаться, видит, что для меня это не годится, а если мне плохо, то и ей плохо, и малышу плохо; чего хорошего, если малыш видит, что отцу тяжело? В общем, она сказала, пускай так и будет, помогла мне решить, без нее было бы куда труднее. Дурень ты, парень, большой ты дурень: ведь если ты не будешь директором, она тут же тебе скажет, мол, пошел ты на хрен, зачем ты мне нужен? Нет, она не такая. Очень даже такая, потому что она за директора вышла, а не за сраного учителя, — за директора да за его директорскую надбавку. Иди ты к такой-то матери, сказал наш парень, и вообще, какого хрена обо мне говорить все время, чего не поговорить еще о ком-нибудь, вот о нем, скажем, — и он показал на того, кто только что обозвал его большим дурнем. О нем говорить нечего, о нем мы уже десять лет как все сказали, и с тех пор ничего нового не случилось, ответил кто-то, и все замолчали. Ну, пока, — сказал наш парень, выпив стопку абрикосовой, и ушел. Раньше, чем обычно.

Пока он добирался домой, Лаци Варга, который пахал землю отцу нашего парня и который, собственно, уже не пьет, только несколько стаканов фрёча, потому что ему надо беречься, если не хочет, чтобы все повторилось, так вот, этот тракторист, который, конечно, давно уже не тракторист, ведь на МТЗ не проживешь всю жизнь, разве что полжизни, а потом сыграешь в ящик, потому как на этом чертовом тракторе так трясет, что ему, Лаци Варге, еще повезло, не случился у него рак прямой кишки, как у Лайоша Хаваши, вот тому уж не повезло так не повезло, тому пришлось свое говно в мешочке носить на боку, так что он совсем обосрался, то есть и в прямом, и в переносном смысле, ему все время казалось, люди кругом чувствуют, что от него воняет, и вот он разговаривает с кем-нибудь, а сам спрашивает: ты запах говна не чувствуешь, а тот отвечает: конечно, чувствую. Так что через какое-то время все разговаривали с ним на расстоянии в два шага, а если на улице с ним встречались, то старались проскочить мимо, будто на велосипеде, хоть и пешком: привет, Лайош, спешу. В общем, Лаци Варгу из-за поджелудочной железы послали на инвалидность, так что рака прямой кишки он избежал, а решением этой проблемы он обязан питью, потому что если бы не пил он столько, то давно бы был на погосте, а перед этим прожил бы несколько страшных лет и постоянно трясся, что его все презирают из-за того, что от него говном несет. Так вот, этот Лаци Варга сказал: парень-то наш всегда был со сдвигом, и отец его потому говорил всякую хрень насчет его будущего, чтобы в деревне не заметили, что он чокнутый, что не так развивается, как нормальные дети, из которых получаются нормальные взрослые. Так он же в университете учился, сказал кто-то. В вузе, не в университете. А, тогда конечно, тогда, наверно, правда, — сказал тот, кто перед этим сказал про университет, и выпил. Знаешь, что его баба сделает? Ну, что? — спросил кто-то, не тот, который говорил про университет, потому что у того как раз был полон рот вина. А вот что: пошлет она его к такой-то бабушке, когда увидит его получку, в которой уже не будет директорской надбавки, — ответил Лаци Варга. Он ведь сказал, что она не такая. Все они такие, — заключил Лаци Варга и замолчал; что-то, наверно, вспомнил. Может, вспомнил, что сделала его жена, когда ему пришлось расстаться со своим эмтезе, на котором он до тех пор и жалованье получал, и всякие левые деньги, и он подумал, что не так уж ему повезло, когда избежал он рака прямой кишки, и что Лайошу, собственно, повезло больше, хоть он давно уже на погосте.

40

Все уладил, — сказал наш парень дома, и Мари почувствовала, что выпил он меньше обычной нормы, только она не знала, что это значит: он дома компенсирует нехватку из пластмассовой канистры или так и останется. Правильно сделал, сказала она, потому что не хотелось ей в этот вечер говорить, что, пока муж принимал решение насчет директорства, она приняла решение насчет своего супружества. Парень наш в этот вечер думал: дураки они, эти, в корчме, а особенно Лаци Варга, который и к отцу его, парня, всегда цеплялся, сомневаясь насчет его будущего, насчет того, кем он станет, когда вырастет, все допытывался, что же это за профессия, про которую отец говорит. Мари — не такая. Может, все бабы такие, только не Мари. Она хочет того же, что хорошо для него, ее мужа, потому что тогда будет хорошо и ей. Чего тут не сообразить.

На другой день Мари опять-таки не сообщила, что она решила, сказала только, что съездит в соседнюю деревню, к матери, и, может, заночует там с малышом. Заночуешь? — переспросил наш парень: как-то странно показалось ему, что ее не будет дома, как раз когда их жизнь стала меняться в лучшую сторону. Ну да, ответила Мари и взяла с собой из дома необычно большую сумку, но парню нашему это не бросилось в глаза, как не бросилось в глаза и то, что шкафы как-то очень уж опустели. Не очень-то он в них заглядывал, особенно в тот, где висели вещички Мари. А на другой день она позвонила, что хочет там остаться подольше; как так? — спросил наш парень. Здесь лучше, сказала Мари, и мать мне помогает; но моя мать тоже помогает, сказал парень; это твоя мать, я с ней не умею так ладить, как со своей, ну и, собственно, чего там ходить вокруг да около, дело в том, что не вернусь я больше, потом мы, конечно, поговорим еще, но сейчас это означает: развод. Развод? — переспросил наш парень, потому что совершенно не мог понять, в чем дело, почему Мари не хочет подождать, пока он станет хорошим, ведь он как раз на это нацелился, а она в этот момент уходит. Сначала он подозревал было, что там опять возник тот предприниматель: порвал-таки, собака, с женой и ухватился за Мари. Но нет — предприниматель, вместо всех возможных вариантов жизни, которые можно было для него раньше предположить как нечто реальное, жил, оказывается, совсем иной жизнью, что означало: на тот момент, когда Мари вернулась домой, он уже вовсе не жил. Да, могло бы случиться и так, что он таки бросил бы свою жену, разыскал Мари и пообещал отдать ей те огромные деньги, которые всеми правдами и неправдами скопил за свою жизнь, — об этом подумал наш парень. Однако было совсем другое: был нож, который с такой силой вонзился ему в живот, что рассек стенку живота и вспорол желудок, но это бы еще ничего, — хуже то, что нож и в печень проник. Убийца вел лезвие снизу вверх, так что в конце концов и от сердца отрезал кусочек, всего лишь боковую часть, малую камеру. А все потому, что наш предприниматель участвовал в выборах бургомистра в той деревне, где жил, от деревни нашего парня это была то ли третья, то ли четвертая, — в общем, многие хотели помешать, чтобы неожиданно освободившееся место бургомистра — прежний бургомистр скоропостижно скончался — занял секретарь управы, цыган. Ну, наш предприниматель очень активно влез в это дело — он сам хотел бургомистрское кресло заполучить, потому что тут виделась неплохая выгода: появлялись все шансы получать жирные заказы от самоуправления, например, ремонт дорог, ремонт детсада, снабжение общественных зданий мылом, туалетной бумагой и метлами. Он дал пятьдесят кусков цыганам, которые ненавидели секретаря управы; в деревне было две цыганские мафии: одна — сторонники секретаря управы, вторая — ненавистники секретаря управы. За эти пятьдесят кусков надо было совершить грабеж в деревне, причем так, чтобы всем было ясно, что это сделали цыгане, после чего, понятно, бургомистром может стать кто угодно, только не цыган-секретарь управы, ведь тогда преступность захлестнет деревню окончательно.