Парень

Свекровь молчала, потом сказала, что нет, этого она не хочет, она только хотела сказать, что невестка тоже виновата в том, что так все сложилось, и что она тоже могла бы что-то сделать. На что невестка ответила: что я могла бы сделать, это мое дело, а сейчас речь о том, что вы можете сделать, можете ли исправить в парне то, что всю жизнь портили. Ладно, я поговорю, — сказала свекровь и, отвернувшись к миске из огнеупорного стекла, вылила в нее гороховый суп; на мгновение у нее защипало глаза, словно она лук чистила, но руки были заняты, не вытрешь, и соленая капля упала в суп, и лишь после этого она закончила начатую фразу, — с ним.

36

Мари не знала, когда свекровь поговорила с сыном и что сказала ему; собственно, она не могла бы даже понять, случилось это в тот же день, когда у нее был разговор со свекровью, или несколькими днями позже. По тому, как парень заговорил с ней об этом, трудно было определенно сказать, когда это произошло.

Ты что матери сказала? — спросил однажды парень.

Жизнь, она как сказка; по крайней мере ее можно рассказывать, как сказку; в некотором царстве, в некотором государстве… нет, лучше так: и была ночь, и было утро, и проснулся наш парень в своей кровати, и был он у крестьянина-бедняка третий сын, самый младший, вернее, был бы он третьим сыном, будь у крестьянина-бедняка еще двое сыновей, но их не было, но это ничего, все равно он был третий, самый младший, а вместе с тем и старший, и средний, — и вот парень этот, которому на роду было написано стать и тем, и этим, и вообще всяким, продрал глазки, высунул из-под одеяла носик, потом высунул лапку, потом и все тельце, которое все было в болячках — какая-то кожная болезнь, то ли чирьи, то ли угревая сыпь, и весь он был в какой-то коросте, — ну вот, вылезло это тело из-под одеяла и молвило, дескать, раз я самый младший, и самый средний, и самый старший сын крестьянина-бедняка, то пойду я по белу свету искать счастья-доли. И как сказал парень, так и сделал.

В бога твою душу мать, зачем тебе понадобилось мою мать в это впутывать, — с такими словами обратился к Мари однажды утром наш крестьянский сын. Какого хрена ты этим хочешь добиться? Мало тебе, что ты меня изводишь, ты и мать мою со света сжить собираешься? Мари стояла возле стола, наливала молоко в бутылочку с соской. Какого хрена ты его грудью не кормишь? — взревел, увидев это, наш парень. Мало у меня молока, ответила Мари, сдерживаясь, из-за нервов, из-за того, что я на пределе, молоко в груди скисает, сказала она, а то, что ты вытворяешь, речь не только теперь обо мне, речь о ребенке, который ни в чем не виноват, так что ты думай, что вытворяешь, а то я соберусь и уйду. И уходи к гребаной матери, ответил наш парень, убирайся ко всем чертям, только без ребенка, потому что ребенок — мой. А ты… ты — чтоб и духу твоего здесь не было. Парень наш уже орал, но Мари не ушла; то есть ушла, но не в этот день. И об этом можно сказать уже здесь потому, что всем известно, чем это кончается — кончается это тем, что женщина уходит с ребенком, и даже соседи знают, почему это происходит: вроде бы все по-старому, вроде бы ничего, а потом раз — и как бы неожиданно, вдруг и произошло. В общем-то никакой неожиданности тут нет, в общем как бы само собой разумеется, что этим все должно кончиться, — должно, но не в этот момент, потому что в этот момент Мари ушла только в горницу, потому что ребенок заплакал, испуганный криком, — а произошло немного позже. Ведь когда такое происходит, надо продумать огромное количество всяких практических, мелких вещей, ну, и жена, из принципа или хотя бы для видимости, должна сделать все, чтобы дело не выглядело так, будто это из-за нее, из-за того, что она не все сделала, ребенок останется без отца. Конечно, Мари давно уже знала, что долго не будет этого терпеть, но все равно надо было сделать так, чтобы никто не сказал: ну, мол, теперь ясно, что она за фрукт, мать ее так, она такая же, как они все. Мари видела, что вовлечение в дело свекрови результата не дало, то есть дало тот результат, что ситуация не изменилась, а следовательно, лишь ближе подошла к тому, чтобы ей уйти. Таким образом, свекровь как путь решения проблемы была использована и, если Мари сейчас сделает свой шаг, та уже не скажет ей, мол, что ж ты, дочка, ты бы сказала мне, уж я-то знаю, как с ним разговаривать, я ведь на твоей стороне, я тоже женщина, тоже мать, я знаю, что важно и что нет, — ничего такого свекровь уже не может сказать, разве что, когда сын придет к ней жаловаться, скажет, мол, я же тебе говорила, а ты меня не послушал, женщину ведь не только найти надо, но и удержать еще, а ты об этом не думал, и вот тебе результат, теперь я внука своего смогу видеть всего раз в неделю, ну да, конечно, и ты тоже, так что у мальчика не будет отца, только мать, даже две матери, потому что там будет еще твоя теща. А, та курва паршивая, скажет тут наш парень, это ее рук дело, она все устроила, она хотела этого, потому что она и мужа своего, отца Мари, в могилу свела, все это знают.

В общем, ничего эта женщина, бывшая свекровь, сказать уже не сможет; Мари подумала, может, стоит поговорить с друзьями мужа, которые все-таки находили же с ним общий язык в том провинциальном городе, — вдруг и сейчас помогут. И стала звонить некоторым, когда муж уходил в корчму, мол, пьет, не просыхая пьет, не только сейчас, а все время, приезжайте, потому что надо с этим что-то делать, может, вам удастся. Парень наш ничего об этом не знал, просто однажды позвонил один однокашник, мол, как дела. Нормально, ответил наш парень, а ты как? Тот ответил: все о’кей. Может, как-нибудь встретимся, предложил однокашник. Живет он в Будапеште, у него есть какое-то коммандитное товарищество, которое занимается пиаром, или чем-то еще, чего наш парень не мог понять, но доход приносит хороший, так что это его устраивает пока, не так обидно, что он о другом мечтал, о чем-то таком в сфере культуры, но крест он пока на этом не поставил, вот окрепнет немного — и бросит это дело, не заниматься же такой хренью всю жизнь, слишком нервная работа, да и риск большой, в смысле денег. А, ну да, сказал наш парень и добавил, что у него насчет денег тоже довольно херово, не думал он, что на одного ребенка, да при декретных деньгах, его зарплаты будет недостаточно, да еще эти гребаные пеленки, на них-то едва хватает. Вот-вот, сказал однокашник, пеленки, это, мать их, это да, как задумаешься, сколько бумаги уходит, чтобы младенцы простыню не обоссали, что за жизнь, мать ее. А что в Африке делается, видел я один фильм по сиэнэн, ну, блин, прямо выворачивает тебя, в каком мире мы живем, детишкам, представляешь, дают кучу всяких таблеток от одной эпидемии, от другой эпидемии, а те через пару лет умирают от голода, потому что еды-то им не дают. Таскаются они какое-то время с родителями, ну чисто дикое стадо, которое пастбище ищет, только эти ищут пункты раздачи продовольствия, а пока найдут, продовольствие уже разворовано, и мрут они прямо там, где должны были пищу получить. Парень наш слушал и удивлялся, как этот старый приятель сочувствует людям, живущим так далеко, потом сказал, он спросит жену, подойдет ли, скажем, суббота. Конечно, суббота подошла, потому что Мари заранее договорилась с тем однокашником насчет субботы, но нашего парня не удивило, как легко она согласилась, даже календарь не смотрела, сразу ответила: хорошо.

37

В субботу вечером, когда гости уехали, наш парень уселся на веранде, открыл пластмассовую канистру, налил, канистру поставил на стол и, под ее защитой, погрузился в то, что оставили ему однокашники: в распавшиеся браки, отношения с любовницами, отношения с заграничными партнерами, не ахти какие, но хорошего качества машины, трудности отвыкания от курения, попытки вести здоровый образ жизни, что в этом случае означало потребление качественных продуктов и напитков, обанкротившиеся и восстановленные компании, будайские и пештские квартиры. Им тоже несладко, подумал он, но тут же поправил себя: да нет, им-то что, им хорошо. Мари смотрела на него из горницы. Он взял стакан и ушел, даже не спросил, чего это ребенок беспокоится. Сидел, сопел, скрипел плетеным креслом, но молчал. И Мари молчала, не сказала ему через окно, мол, хватит пить, опять ты канистру выбрал, когда я здесь. Она укачала малыша, легла; сейчас ей было жалко мужа, что ему выпала такая судьба, тогда как другим, например, его однокашникам — их трое приехало — другая. Потом, пожалев нашего парня, она принялась жалеть себя: и чего угораздило ее выйти именно за этого человека, какая же она идиотка, что так испортила себе жизнь. Если сейчас так плохо, что же будет потом, когда она постареет, сын вырастет и поступит в какой-нибудь вуз, а она останется вдвоем с мужем. Что с мужем: с глазу на глаз с его ненавистью, с той страшной, дикой душой, которая и сейчас живет в нем, а дальше будет страшнее. Пойдет она, Мари, в лавку, а встречные будут смотреть на нее и думать: смотри-ка, это та несчастная женщина, Мари, жена того парня. И ничего уже нельзя будет изменить, никому она не будет нужна, разве что король подштанников появится вдруг снова, он-то еще будет помнить, какой она была, но и он будет уже стариком, уйдет из текстильного бизнеса, станет ценными бумагами спекулировать на бирже, а еще пирамиды изобретать для цыган, и те будут ходить за ним стадом, потому что он кому-то действительно на тысячу заплатил сто тысяч, а больше, разумеется, никому. Ну, разве что вот он возникнет в ее жизни. Сначала попросит о встрече, скажет, мол, какой же я был идиот, что не тебя выбрал, а остался с женой, которая и в самом деле стала такой, какой была уже давно, хоть и маскировалась: невыносимой, злобной, требовательной грымзой, которая и рот-то открывает для того только, чтобы давать указания. После того, как он принял решение в ее пользу, она и вовсе перестала сдерживаться, пустилась во все тяжкие, потому что не боялась больше, что потеряет своего бизнесмена. А бизнесмен с тех пор, хоть и пытался иной раз вырваться, ничего уже не мог сделать, не было в нем такого глубокого чувства, которое придавало бы ему сил. Когда он ее, Мари, бросил, он думал, ничего, найдется другая; только — не нашлось другой. Были, конечно, кое-какие дурацкие романы, которые главным образом на расчете строились: бабе хотелось денег, ему, бизнесмену, с кем-нибудь переспать, — но того, что он чувствовал к ней, к Мари, он ни к кому больше не чувствовал, и вечно сокрушался о том, почему он не выбрал ту жизнь, которую означала бы для него она, Мари, то есть развод и новых детей. Вот и теперь он затем лишь ее разыскал, чтобы воскресить то старое чувство, и, зная обстоятельства, надеялся, что и в ней что-то проснется. Но она, Мари, уже не была на это способна; правда, она попробовала, потому что ей уже позарез был нужен кто-то, кто не такой, как нынешний муж, кто скажет: я тебя люблю, ты такая красивая, — но не могла она вернуться к прежней любви. Больше того, у нее даже появлялась мысль, что все это из-за него, из-за предпринимателя этого, и получилось; не брось он ее, она не сошлась бы с нашим парнем, не вышла бы за него с досады, и теперь ведь она не только любить не может, а скорее ненавидит этого предпринимателя, и не надо ей, чтоб он говорил ей такие вещи, которых она не слышит от мужа.