Парень

Мари ушла из кухни, потому что не хотела продолжать бесполезный разговор, человек этот явно не в том состоянии, когда его можно в чем-нибудь убедить, глаза пустые, как окошко, только злоба в них блестит, злоба к ней, к жене, а через нее, как можно предположить, ко всему миру. Она ушла в горницу; малыш с неправильным именем лежал в кроватке, которая стояла рядом с двуспальной кроватью; Мари легла. Когда муж пришел из кухни, она уже спала, но услышала, как он опять заводит свое: это все директорство, в этом причина всего. Мари порадовалась, что хоть в этот момент речь не о ней, что не она — причина всего. Хватит тебе, — сказала она, еще сквозь сон, негромко. — Мне твое здоровье важней, а не то, что ты директор. Мне важней, чтобы ты был счастлив. С несчастным-то мужем что мне делать.

Нашему парню было приятно услышать такое: все-таки жена — на его стороне, она поддерживает его в решении, которое он, собственно, уже принял: при первом удобном случае подаст заявление о том, чтобы его освободили от должности директора, но удобный случай — это когда и жена тебя поддерживает, а сейчас она — поддерживает. Он не знал, что это общее женское свойство, что любая жена рада способствовать краху мужниных планов, чтобы потом пинать его как неудачника, чтобы торжествовать над растоптанным человеком, вот, мол, ты думал, из тебя выйдет что-то, что ты со своим мерзким характером устроишься в мире, подчинишь мир своей гнусной воле, но вот видишь же, ни на что ты не способен, никчемный ты мужик, и ничего из тебя не выйдет, если я этого не захочу, и останешься ты никому не нужной, выброшенной на свалку тряпкой. Об инстинктивном стремлении женщин все разрушать и портить наш парень тогда еще ничего не знал, и сейчас он радовался, что жена его понимает, и прижимается к нему, и лжет, а он не догадывался, что все, что она говорит, это ложь. Она лгала, что вот уйдет он с директорства — и все будет по-другому. Хотя и правда, все стало по-другому, но не в том смысле, в каком имел в виду он. А Мари вдохнула запах перегара и разлагающегося у него во рту мяса, она словно нагнулась к тазу со старыми помоями, почти касаясь носом грязной зловонной жижи. Поздно уже, — сказала она, пытаясь высвободиться из этого запаха, но у нее ничего не получилось, муж так ее прижал, что она никуда не могла деться. Сначала, когда она ощутила, что выхода нет, нос ее привык к запаху, потом и тело приняло то, что последовало, и подчинилось воле нашего парня.

34

Удобный момент все никак не наступал: уйти в середине четырехлетнего цикла даже по юридической процедуре было непросто. Да и на какие причины он мог бы сослаться? Что, дескать, осточертело все это, не может он больше терпеть это дерьмо, да и не интересует его школа? Если честно, дело было в этом. Да и вообще его мало что интересует, потому что жизнь его пошла наперекосяк, надо, конечно, работать, чтобы на что-то жить, хотя совсем ему этого не хочется. Вот если бы он получил в наследство кучу денег, тогда ему и в голову бы не пришло работать, а тем более — директором школы. Уволиться нельзя, по крайней мере сейчас он считал, что нельзя, и хотя вроде ему удалось и жену склонить на свою сторону, дело выглядело так, что надо дожидаться конца четырехлетнего цикла. Впереди было еще полтора года, и эти полтора года, или, во всяком случае, большую часть времени парень наш проведет, сидя вечером на веранде, с канистрой вина. И Мари однажды, в один из таких вечеров, когда смогла ненадолго избавиться от ребенка и у нее оказалась пара минут, чтобы поговорить, сказала: так я, наверно, скажу матери. Матери? — поднял голову наш парень. — Матери твоей до этого никакого дела. В такие минуты омерзителен был для Мари голос мужа, потому что он в самом деле звучал мерзко: будто что-то там такое было у него было под языком, ложка жира, что ли, и язык его с трудом двигался в этом жире, и слова вылетали изо рта засаленные и скользкие, и даже воздух от них становился засаленным, и Мари, которая стояла в этом воздухе, тоже ощущала себя засаленной. Да не моей матери, сказала Мари, она уже и так знает. Что она знает, что знает, — закричал наш парень. — Твоей гребаной матери все надо знать, все надо рассказывать? Заткни свое хайло поганое, ребенок проснется, — огрызнулась Мари. Твоя мамаша, — понизил голос наш парень, не желая будить малыша, — твоя чертова мамаша, она все знает, она что надо и что не надо знает, и как с мужем управиться, тоже знает, вот и он оказался на погосте, дурачина, потому что о том не подумал, с кем живет, не хотел посмотреть вокруг… Только со мной это не пройдет.

Да нет, твоей, твоей матери, — сказала Мари с нажимом, весомее, чем до сих пор: уж на сей раз она ей все выскажет, все как есть, пару раз она уж ей намекала, что парень, сын ее — все время на веранде с канистрой, конечно, когда не в корчме. Свекровь ей на это отвечала лишь, что мужики, они все такие, все пьют, они себя хорошо чувствуют, только когда пьют, но если не бьет… Не бьет он тебя? — спросила свекровь. Да нет, не бьет, — ответила Мари. Ну, тогда, — продолжала мать нашего парня, — тогда и говорить об этом не стоит. Если бы бил, дело другое, этого нельзя терпеть, этого и я бы терпеть не стала, но этот парень не такой, он мухи не обидит, а тем более женщину, особенно если она — мать его ребенка. Не обращай внимания, — сказала свекровь, — такие они все. А этот парень тем более, потому что он не такой, как другие, он и маленьким другой был. Мы думали, из него большой человек выйдет, мы с отцом все для этого делали, и был у нас такой план — женщина произнесла это слово, будто речь шла о какой-то военной стратегии, — был план, что парень не здесь будет жить, а в Будапеште, в большом доме, и работать будет в научном институте каком-нибудь, или в министерстве, а летом своих детей будет возить за границу, например, в Хорватию, а то на Корсику, или на Крит, или еще в какие-нибудь места, про которые тут, в деревне, даже и не слыхивали, а потому она, мать парня, не может их и назвать, ну, а потом его дети, то есть ее внуки, будут ходить в самые лучшие будапештские гимназии, а в университет поедут учиться за границу, ну да, тогда еще думали, в Варшаву или в Москву, а как нынче складывается, то, может, в Лондон или в Берлин, а то и за океан. В общем, так оно выглядело, но не получилось у него, потому что трудно этого добиться, если нет у тебя связей, которые у других есть, а свои связи парень не сумел завести, он всегда чувствовал, что на него там смотрят сверху вниз и не хотят, чтобы он там был. И есть тут еще экономическая проблема, деньги-то у нас и у них не одни и те же, — тут она должна была употребить другое слово, но она его не знала, а потому сказала так, как сказала, — то, что ему родители дали, в Будапеште ничего не стоит, а будапештские парни такого же возраста, пускай они маленькую квартиру, скажем, сорок квадратных метров, получили в наследство от бабушки, потому что дедушки давно уже не было в живых, осталась только старуха, а муж ее, хрен его знает почему, хоть и не пил, а помер рано, началось с паршивого желудочного кровотечения, с ним он в больницу попал, даже дети его не могли понять, как это может быть, и всю жизнь винили венгерскую медицину, врачей, а особенно одну больницу, на улице Тетени, кажется, где старик помер, говорили, что с этой болезнью где-нибудь в другом месте, например, если бы они в пятьдесят шестом уехали на Запад и попали бы в Штаты, то ничего бы этого не случилось, и тут дети почти подошли к мысли, что старик стал жертвой патриотизма, а не собственной лени, из-за которой ему и в голову не пришло участвовать в революции: тогда ему наверняка пришлось бы бежать на Запад, иначе его казнили бы, что тоже, конечно, смерть, но не от желудочного же кровотечения, — не пришло в голову и, хотя сосед звал его, забраться, в те холодные ноябрьские дни, на раздолбанный грузовик, крытый брезентом, под который задувает ледяной ветер, потом перейти вброд озеро Фертё, ну, и прочие неудобства, и начать жизнь сначала, — в общем, не захотел он на все это пойти, предпочел остаться, и именно в результате этого и получил кровотечение в желудке, а потом — врачебные ошибки, невнимательность, и в итоге — безвременная кончина. Помер он, а жена осталась, и в должное время померла и она, оставив муниципальную квартиру на внука, а с таким жильем уже можно начинать жизнь… Однако нашему парню такого трамплина в самом начале не было дано, он мог рассчитывать разве что на учительское общежитие, а что это такое, общежитие, — чистый бордель, ночлежка, волосы дыбом встают, как послушаешь, что там творится, а если не общежитие, тогда квартиру снимать, — это на учительское-то жалованье? В общем, толковала невестке мать нашего парня, лучше не бередить ему душу, потому что не этого он ждал от жизни, а то, что получил, это ему и так каждый день, каждый час гнетет душу.