Страница 6 из 15
Кругом ахнули, и заглядывавший в дверь портной крякнул.
Тут затрещал последний сигнал, и под треск этот кот отмочил штуку, которая была почище номера с часами. Именно он прыгнул на подзеркальный стол, лапой снял пробку с графина, налил воды в стакан и выпил ее, после чего пробку водрузил на место. Тут даже никто не ахнул, а только рты раскрыли, и в дверях кто-то шепнул:
– Ай! Класс!
Через минуту шары в зале погасли, загорелись зеленые надписи «выход», и в освещенной щели голубой завесы предстал толстый, веселый, как дитя, человек в помятом фраке и несвежем белье. Видно было, что публика в партере, узнав в вышедшем известного конферансье Чембукчи, нахмурилась.
– Итак, граждане, – заговорил Чембукчи, улыбаясь, – сейчас перед вами выступит знаменитый иностранный маг герр Воланд. Ну, мы-то с вами понимаем, – хитро подмигнув публике, продолжал Чембукчи, – что никакой белой магии на самом деле в природе не существует. Просто мосье Воланд в высокой степени владеет техникой фокуса. Ну, а тут двух мнений быть не может! Мы все, начиная от любого уважаемого посетителя галерки и вплоть до почтеннейшего Аркадия Аполлоновича, – и здесь Чембукчи послал ручкой привет в ложу, где сидел с тремя дамами заведующий акустикой московских капитальных театров Аркадий Аполлонович Семплеяров, – все, как один, за овладение техникой и против всякой магии! Итак, попросим мистера Воланда!
Произнеся всю эту ахинею, Чембукчи отступил на шаг, сцепил обе ладони и стал махать ими в прорез занавеса, каковой и разошелся в обе стороны. Публике выход Воланда с его помощниками очень понравился. Замаскированного великана, клетчатого помощника и кота встретили аплодисментами.
Коровьев раскланялся с публикой, а Воланд не шевельнулся.
– Кресло мне, – негромко сказал Воланд, и в ту же минуту неизвестно кем и каким образом на сцене появилось кресло.
Слышно было, как вздохнула публика, а затем наступила тишина.
Дальнейшее поведение артистов поразило публику еще более, чем появление кресла из воздуха.
Развалившись на полинявшей подушке, знаменитый артист не спешил ничего показывать, аоглядывал публику, машинально покручивая ухо черного кота, приютившегося на ручке кресла.
Наконец послышались слова Воланда.
– Скажи мне, рыцарь, – очень негромко осведомился он у клетчатого гаера, который стоял, развязно опершись на спинку кресла, – это и есть московское народонаселение?
– Точно так, – почтительно ответил клетчатый циркач.
– Так... так... так.. – загадочно протянул Воланд – я надо признаться, давненько не видел москвичей... Надо сказать, что внешне они сильно изменились, как и сам город... Появились эти... трамваи, автомобили...
Публика внимательно слушала, полагая, что это прелюдия к магическим фокусам.
Между кулисами мелькнуло бледное лицо Римского среди лиц артистов.
На физиономии у Чембукчи, приютившегося сбоку одного занавеса, мелькнуло выражение некоторого недоумения, и он чуть-чуть приподнял бровь. Воспользовавшись паузой, он вступил со словами:
– Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, которая значительно выросла в техническом отношении, а равно также и москвичами, – приятно улыбаясь, проговорил Чембукчи, профессионально потирая руки.
Тут Воланд, клоун и кот повернули головы в сторону конферансье.
– Разве я выразил восхищение? – спросил артист у клетчатого.
– Нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, – доложил клетчатый помощник.
– Так... что же он говорит?
– А он просто соврал, – звучно сказал клетчатый и, повернувшись к Чембукчи, прибавил: – Поздравляю вас, соврамши!
На галерее рассмеялись, а Чембукчи вздрогнул и выпучил глаза.
– Но меня, конечно, не столько интересуют эти автобусы, телефоны и... прочая...
– Мерзость! – подсказал клетчатый угодливо.
– Совершенно верно, благодарю, – отозвался артист, – сколько более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне, э?
– Важнейший вопрос, мессир, – озабоченно отозвался клетчатый.
В кулисах стали переглядываться, пожимать плечами, но, как бы отгадав тревогу за кулисами, артист сказал снисходительно:
– Ну, мы заговорились, однако, дорогой Фагот, а публика ждет от нас чудес белой магии. Покажи им что-нибудь простенькое.
Тут зал шевельнулся, и пять тысяч глаз сосредоточились на клетчатом. А тот щелкнул пальцами, залихватски крикнул:
– Три, четыре!..
Тотчас поймал из воздуха атласную колоду карт, стасовал ее и лентой пустил через сцену.
Кот немедленно поймал колоду, в свою очередь стасовал ее, соскочил с кресла, встал на задние лапы и обратно выпустил ее к клетчатому. Атласная лента фыркнула, клетчатый раскрыл рот, как птенец, и всю ее, карту за картой, заглотал.
Даже аплодисмента не было, настолько кот поразил публику.
– Класс! – воскликнули за кулисами.
А Фагот указал пальцем в партер и сказал:
– Колода эта таперича, уважаемые граждане, в седьмом ряду, место семнадцатое, в кармане.
В партере зашевелились, и затем какой-то гражданин, пунцовый от смущения, извлек из кармана колоду и застенчиво тыкал ею в воздух, не зная, куда ее девать.
– Пусть она останется у вас на память, гражданин Парчевский, – козлиным голосом прокричал Фагот, – вы не зря говорили вчера, что без покера жизнь в Москве несносна.
Тот, фамилия которого действительно была Парчевский, вытаращил глаза и колоду положил на колени.
– Стара штука! – раздался голос с галерки, – они уговорились!
– Вы полагаете? – отозвался Фагот, – в таком случае она у вас в кармане!
На галерке произошло движение, послышался радостный голос:
– Червонцы!
Головы поднялись кверху. Какой-то смятенный гражданин на галерке обнаружил у себя в кармане пачку, перевязанную банковским способом, с надписью «Одна тысяча рублей». Соседи навалились на него, а он начал ковырять пачку пальцем, стараясь дознаться, настоящие это червонцы или какие-нибудь волшебные.
– Истинный Бог, червонцы! – заорали на галерке.
– Сыграйте со мной в такую колоду! – весело попросил женский голос в ложе.
– Авек плезир, медам, – отозвался клетчатый и крикнул: – Прошу глядеть в потолок!
Головы поднялись. Фагот рявкнул:
– Пли!
В руке у него сверкнуло, бухнул выстрел, и тотчас из-под купола, ныряя между нитями подтянутых трапеций, начали падать в партер белые бумажки. Они вертелись, их разносило в стороны, забивало на галерею, откидывало и в оркестр, и в ложи, и на сцену.
Через несколько секунд бумажки, дождь которых все густел, достигли кресел, и немедленно зрители стали их ловить. Сперва веселье, а затем недоумение разлилось по всему театру. Сотни рук поднялись к лампам, и на бумажках [увидели] самые праведные, самые несомненные водяные знаки. Запах также не оставлял ни малейших сомнений: это был единственный, лучший в мире и ни с чем не сравнимый запах только что отпечатанных денег. Слово «червонцы! червонцы!» загудело в театре, послышался смех, вскрики «ах, ах», зрители вскакивали, откидывали спинки, ползали в проходах.
Эффект, вызванный фокусом белой магии, был ни с чем не сравним. На лицах милиции в проходах выразилось смятение, из кулис без церемоний стали высовываться артисты. На галерее вдруг послышался голос: «Да ты не толкайся! Я тебя сам так толкну!» – и грянула плюха, произошла возня, видно было, как кого-то повлекли с галереи. На лицо Чембукчи было страшно глянуть. Он круглыми глазами глядел то на вертящиеся бумажки, то на замаскированного артиста в кресле, то старался диким взором поймать за кулисами Римского, то в ложе взгляд Аркадия Аполлоновича.
Трое молодых людей из партера, плечистые, в так называемых пуловерах под пиджаками, нахватав падающих денег, вдруг бесшумно смылись из партера, как будто по важной и срочной надобности.
В довершение смятения дирижер, дико оглянувшись, взмахнул палочкой, и тотчас оркестр заиграл, а мужской голос ни к селу ни к городу запел: «У самовара я и моя Маша!» Возбуждение от этого усилилось, и неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы кот вдруг не дунул с силой в воздух, отчего червонный снег прекратился.