Страница 95 из 96
– Угощайтесь, господа.
– Виват! – воскликнул Казимир.
Таубе же предусмотрительно произнес:
– Прежде чем мы, как свиньи, напьемся и потеряем рассудок, вы расскажете нам, князь, о своей тайне.
– Как угодно, господа. Однако у меня к вам будет большая просьба. Все, что вы услышите, останется тайной для остальных. Поклянитесь Святой Девой Марией, господа.
– Клянемся!
Благодарю, господа… Мой брат, Василий Михайлович Масальский поручил мне одно деликатное дельце. Королю Польши стало известно о необычайной красоте дочери Бориса Годунова, Ксении, ныне пребывающей в келейницах Девичьего монастыря. Любой человек падок на женскую красоту, даже порой монахи не выдерживают обет воздержания, что уж говорить о властелинах мира сего.
– Вы правы, господин Масальский, – хмыкнул Таубе. – Но королю достаточно своих прекрасных фрейлин, и вдруг он задумался о какой-то монахине, давно потерявшей блеск своего царственного бытия. Сомнительно, чтобы король, осаждая Смоленск, нашел время вспомнить о русской монахине.
– Странно, – кивнул Милявский.
– Ничего странного, господа. Вам должно быть известно, что от московских бояр к королю Сигизмунду был направлен вторым послом Рубец Масальский, давний знакомый ясновельможного пана Мнишека, который находится в свите короля. Он-то и поведал его величеству о поразительной красоте черницы. Король проявил к дочери Бориса Годунова заметный интерес и поручил сенатору провернуть сие щекотливое дельце. Мнишек же поделился сей тайной с моим братом и просил его подыскать надежного человека, который бы стал его исполнителем. А дальше, надеюсь, вам все понятно, господа.
– Задача понятна, но выполнение ее сопряжено с большим риском. Москва взята поляками, и любой пан с трудом поверит в вашу историю. Сенатор же Мнишек слишком далеко, – произнес Милявский.
– Пан Мнишек весьма умен. Если уж он берется за какое-то важное дело, то доводит его до конца. Человек, который должен выполнить его тайное поручение, имеет от сенатора особый знак. Посмотрите на этот перстень господа.
Таубе повертел перстень в своих толстых пальцах и пожал плечами. Казимир же, более дотошно осмотрев кольцо с маленьким бриллиантом, хлопнул Василия по плечу.
– Виват, князь! Это – один из именных перстней Юрия Мнишека, который он вручает лишь особо доверенным лицам. Посмотри, Отто, на едва заметные буквицы на внутренней части перстня. Видишь?
– Да. Это перстень сенатора. Мне о таком перстне рассказывал Юзеф Сташевский.
Василий похолодел. Прокол! Сейчас Таубе расскажет Казимиру о том, как предательски использовал перстень Мнишека князь Пожарский, и дело закончится смертельной дракой. Незаметным движением Василий положил руку на холодную рукоять пистоля и невозмутимо спросил:
– Кто такой, этот Юзеф?
– Вместе служил в Москве у Григория Отрепьева. Когда-то Юзеф был начальником личной охраны пана Мнишека. Кое-что рассказал о его жизни.
– Ясно, господин ротмистр. Теперь ваши сомнения рассеялись?
– Да, князь. Мы к вашим услугам.
– Буду счастлив, господа… Мнишек поведал моему брату, что король крайне осмотрителен в новых любовных связях, а посему все должно приключиться тихо и пристойно. Никакого шума, никаких покушений на монашек, никакого соблазна. Дочь Бориса Годунова будет вывезена в обусловленный срок, а пока следует приставить к ее келье караул, чтобы ни один из рыцарей не мог посягнуть на ее честь. Король не забудет тех людей, которые обеспечат сие тайное предприятие. Особенно щедр будет на вознаграждение пан Мнишек.
– Я поставлю самый надежный караул! – воскликнул Таубе.
– А я предупрежу своих людей, – заявил Казимир. – Служение королю – высшая честь для его подданных.
– Прекрасно, господа, – довольно произнес Пожарский и вытянул из кошелька десять рублей серебром. – Это вам небольшой задаток. Вы получите в десять раз больше, если окажете мне содействие.
Глаза Таубе и Милявского хищно блеснули.
– Мы к вашим услугам, – вновь бойко повторили они.
– А теперь откушайте, что Бог послал.
– Виват!..
Таубе и Милявский сдержали свое слово: вся неделя прошла в обители спокойно, чем не преминул воспользоваться Пожарский. Он без всяких затруднений приходил в келью игуменьи, успокаивал Алферию и Ксению, а как-то раз спросил:
– Далече ли вход в подвалы, матушка игуменья?
– А что в них проку, сын мой? По подвалам и погребам, будто Мамай прошел.
– И все же, матушка.
– От моей кельи недалече. Тебе-то зачем?
– На всякий случай, матушка. В лихое время живем. Покажи, сделай милость.
– Покажу, Бог с тобой, – молвила Алферия и сняла со стены слюдяной фонарь с восковой свечой.
Вход оказался в сенях, в двух саженях от матушкиной кельи. Спустились по деревянным лесенкам, и тотчас оказались в глухом каменном подвале, тянувшимся под монастырскими кельями. Пахнуло холодом и сыростью.
– Зришь, сын мой, какое разоренье? Ни единого бочонка, ни единой кадушки не оставили. А ведь была и всякая солонина, и мясо, и квасы и моченая брусника… Всего помаленьку. Ныне же все растащили, лиходеи!
– Далече подвалы тянутся, матушка? – думая о чем-то своем, спросил Пожарский.
– Далече. И под Трапезную, и под Поварню, и под Медушу.
– А лаз в подвал один, матушка.
– Да почему ж один. Их несколько.
– А тайник в монастыре есть?
Игуменья остановилась и, приблизив к лицу Пожарского фонарь, пытливо и строго глянула в его глаза.
– Тебе, какая надобность, сын мой?
– Да ты не чурайся меня, матушка. Вновь повторю: в лихое время живем. Может так статься, что придется от ворога монахинь спасать. Ты уж не таись, матушка.
Алферия, продолжая пристально смотреть в глаза Василия, наконец молвила:
– Другому бы под пыткой не выдала, а тебе, князь Пожарский, поведаю, ибо душа у тебя чистая и на изменное дело не способна… Вестимо, есть тайник. Пожалуй, ни один монастырь без подземка не обходится.
– Куда выходит?
– За стены обители.
– Добро, матушка. Показать сможешь?
– Да кто ж тебе покажет, если не игуменья.
Другая неделя разразилась страшной бедой. На рассвете воровские казаки Заруцкого, воспользовавшись беспечностью наемников, стремительно овладели монастырем. Часть наемников была зарублена, но большая часть сдалась в плен.
Василий, как загнанный в клетку зверь, метался по горнице. Дело принимало самый жуткий оборот. Весь двор монастыря был заполонен казаками. Ринуться к келье игуменьи – нарваться на казачьи копья и сабли, тут никакая отвага не поможет. Но что же предпринять, как спасти от погибели Ксению?!
Многие казаки уже ринулись к кельям. Отчетливо заслышались заполошные женские крики, плач и визг.
Хладнокровие оставило Василия. Заткнув за рудожелтый кушак два заряженных пистоля, он бросился к двери, но в тот же миг она раскрылась, и в горницу ввалился крупный казачина с саблей наголо. Пожарский, не раздумывая, выстрелил в «вора» и тот замертво свалился у порога.
Через две-три минуты из Гостевой избы вышел рослый казак в зипуне, шароварах и трухменке, и быстро побежал к келье игуменьи. Во дворе творилось что-то несусветное: гам, восторженные кличи победителей, пальба из ружей и пистолей. Казаки врывались в церкви и кидали в необъятные переметные сумы драгоценные иконы, золотую и серебряную утварь. Несколько воров сняли даже тяжелое позолоченное паникадило и потащили его в двор, дабы рассечь боевыми топорами на куски…
«А как Ивашко Заруцкий с товарищи Девичь монастырь взяли, и они церковь Божию разорили, и образы обдирали и кололи поганским обычаем… и черниц ограбили донага».
Более дикая картина предстала перед Пожарским в длинных сенях келейного корпуса, где воры прямо на полу насиловали молодых монахинь, а из келий доносились душераздирающие вопли. Содом и Гоморра!
Василий распахнул дверь игуменьи и застыл, пораженный увиденным. Алферия лежала на постели с рассеченной головой, а на полу извивалась и громко кричала, изо всех сил сопротивляясь насильникам, обнаженная Ксения. Двое казаков держали ее за руки, а третий, «знаменосец-хорунжий», спустив синие шаровары и оголив зад, приноравливался изнасиловать свою жертву, пытаясь раздвинуть келейнице ее белые ноги.