Страница 2 из 31
Каков в колыбельку…
Каждый ребенок — изобретатель: иначе в детстве было бы очень скучно. То и дело малыш слышит от взрослых: «Не трогай!», «Оставь это в покое!», «Мал еще, сказала — вырасти!» Взрослые тщательно оберегают от детей свой мир, свои вещи. Детям предоставлены только игрушки, а много ли из них выжмешь? А в игре нужно и одно, и другое, и третье. Не всякая игрушка бывает такой пластичной, что может выполнить все те разнообразные функции, которые необходимы детям в их большой игре.
Вот карапуз скачет верхом на палочке; сейчас это его боевой конь. Меняется ситуация в игре — палочка превращается в мачту корабля или в шпагу мушкетера — во все, что угодно!
Я начал с детей потому, что у детей есть нечто общее с чудаковатыми тружениками-изобретателями. Изобретатель и шагу не мог бы ступить, если бы у него отсутствовало воображение.
Но у ребенка любая вещь раскрывает свои возможности, преобразуется то в одно, то в другое лишь «понарошке», в его буйном детском воображении. Фантазия, воображение изобретателя стремится к действительному раскрытию и использованию всех полезных сторон вещей, процессов, явлений. Чтобы вещи по-новому служили человеку, приходится попотеть, поэкспериментировать, подумать: а что же в них нужно изменить, дополнить, отбросить, чтобы они заработали? Поскольку все это должно быть не «понарошке», а в действительности, работа изобретателя — совсем не игра!
Итак, у изобретателя — работа, у ребенка — игра. Но играм детства тоже надо отдавать должное. В них творческое воображение находит свое первое применение, толкая на выдумки и эксперименты. У одних это уходит вместе с детством, а у других развивается в подлинно изобретательское дарование.
Летающая бумажная модель, королева моего первого детского эксперимента!
Я научился пускать бумажные стрелы, когда мне было пять лет. Сначала их делали для меня старшие. Затем мне показали, как надо регулировать стрелы, чтобы они летели куда мне хотелось.
Позднее я научился складывать из бумаги голубей с хвостами и с рожками, делать летучки всяких удивительных форм. В бесчисленных «летных испытаниях» — как говорят самолетостроители — эти летучки раскрывали свои разнообразные свойства. Мое любопытство было неутомимо и побуждало запоминать удачные модели — чтобы продолжать опыты с ними, и неудачные — чтобы не повторять их.
Делая уроки, я ухитрялся наблюдать за тем, что происходит во дворе, и уж если там мои приятели клеили воздушного змея или делали парашют из носового платка, что могло меня удержать за столом?..
Усиленную работу мысли порождал вопрос: почему лист бумаги падает где-нибудь в тихом уголке по зигзагообразной траектории, скользя в различных направлениях, но этот же лист, поднятый ветром, улетает вдаль…
Вот вихрь поднял целую газету. Я поймал ее, разорвал на части, выждал новый порыв ветра и отпустил обрывки в том же месте, где заметил вихрь. Крутящимся столбом куски бумаги поднялись, одна часть их перелетела дом, другие обрывки отнесло в сторону. Это был первый «аэродинамический» эксперимент семилетнего мальчика.
Эксперименты над летающими бумажными моделями требовали огромного количества «строительного материала», а бумаги было мало. Приходилось искать выход, и в конце концов опыт и размышления привели меня к такой методике: сначала делаются «опытные» модельки из кусков газетной бумаги. Эти образцы осмысливаются, совершенствуются и, наконец, делаются «набело» из листов старых конторских книг, которые приносил мне отец.
В школу я приходил за полчаса до занятий. Бумаги набирал на весь день, обшарив для этого школьную помойку. Сижу на задней парте и ощупью делаю голубей, не вынимая листка бумаги из парты. Были, конечно, и неприятности с учителями, когда размечтаешься о летающих трамваях и даже о летающих городах…
В четвертом классе я уже стал заядлым авиамоделистом, выдумывал новые конструкции моделей. Они были сложными и плохо летали.
Но как-то вспомнился мне один из ранних экспериментов — так сказать, «эпохи бумажных моделей». Это был голубь, у которого отсутствовал хвост. Он летал, огибая воздушные потоки, порой делал крутые развороты, медленно опускаясь с высоты третьего этажа. То, что голубь был без хвоста, меня не смущало и не было для меня новостью — и раньше я делал бесхвостых голубей. Но у этого на концах крыльев имелись утолщения — «карманчики», открытые сзади. И если в эти карманы насыпать кусочки бумаги и пустить голубя из окна вниз, то, когда он выходил в горизонтальный полет, кусочки бумаги вываливались и долго крутились в воздухе, как снежные хлопья. А если карманы расширить, то голубь быстро пикировал, как громадный коршун, который однажды у меня на глазах унес курицу, клевавшую рожь на дороге.
И вот, готовясь к соревнованиям авиамоделистов на станции Планерная под Москвой, я задумал построить планер с размахом крыльев около полутора метров и вычертил для него крыло с вихревыми карманами. Начертил и удивился — сделать такой планер гораздо проще, чем обычную модель.
Эта модель не подходила под установленные для соревнований нормы. Комиссия допытывалась: в чем преимущество крыла с карманами? А мне и самому непонятно! Теоретических знаний у меня совсем не было, а опыт без них не объяснишь. К тому же результаты опыта тоже были неустойчивы: ведь мне не удавалось добиться хорошей управляемости модели в полете. Моя модель летала с левым виражом, прижимаясь к склону горы. Результат был скромный: 22-е место. «Но все-таки не сто пятидесятое», — утешал я себя.
Каждый год я выезжал в пионерские лагеря.
Вскоре, получив значок инструктора юных авиастроителей, я стал помощником руководителя авиамодельного кружка, а затем руководителем. Моделистом я считался уже опытным, но был еще юн, солидности и авторитета мне явно не хватало, и ребята постарше совсем меня не слушались.
Однажды в нашем лагере, расположенном недалеко от города Калуги, в Загородном бору, на берегу Оки, проводились состязания авиамоделистов с юными авиаконструкторами из пионерского лагеря, находившегося в километре от нас, и из Калужского дворца пионеров. Я поехал приглашать калужан.
Едва поздоровавшись и познакомившись, мы заговорили о своих моделистских делах. Не обошлось тут без невинного мальчишеского хвастовства: сказывалось увлечение творчеством, пробивалась наружу радость первых успехов и открытий. Я рассказал калужским ребятам, что строю модели с пороховыми двигателями. Калужане сразу же решили, что меня необходимо познакомить с Константином Эдуардовичем Циолковским. Какие препятствия остановят настоящих пионеров? Если решили, значит сделают. И вот мы у Циолковского, в его домике на спуске к Оке, разговариваем с великим изобретателем через его знаменитую слуховую трубу вроде рупора и во все глаза смотрим вокруг — на модели, чертежи, книги. Может быть, кто-то, слушая его, мысленно унесся на ракете к звездам… Константин Эдуардович, как я понял из разговора с ним, очень хорошо знал работы калужских моделистов. Для меня он набросал схему летающей модели, взлетающей с воды. Ракетный двигатель ее начинал работать в воде. Он как бы создавал водяную подушку, а поэтому модель взлетала без разбега — почти с места. Схема эта у меня сохранилась. Спустя 35 лет я могу сказать, что она нова и теперь.
Циолковский согласился присутствовать на наших соревнованиях у Оки и приехал на велосипеде.
Мы начали запускать модели. Для того времени они летали неплохо, но не более двух минут.
Вглядевшись в схему, полученную от Циолковского, я переделал одну из своих моделей с пороховым двигателем, усовершенствовав ее по идее Константина Эдуардовича. Это было еще до закрытия соревнований. Модель запустили. Она успешно взлетела с воды, сделала три восходящие мертвые петли и снова села на воду. Константин Эдуардович попросил нас подарить ему эту модель. Она была еще мокрая и с рваной обшивкой, поэтому я вызвался сейчас же сделать новую, почти такую же. Но Константин Эдуардович сказал, что он сам исправит модель.