Страница 2 из 2
Я нарочно выбрал канал, как раз там я однажды зря проторчал четыре часа, все решал: "Еще минуту для ровного счета и ухожу", а нынче сам опаздывал, не специально, а уж так получилось, и увидел издалека - пришла, ждет, разглядывает Михайловскую решетку, любимую свою, - ей всегда нравилось кованое.
Она сразу начала ругаться: хорошенький день придумал, самый дачный, совсем бы не явилась, да не дозвониться, вон и рюкзак с собой. Я оторопел на миг и перестроился, помог ей надеть рюкзак и расправил на ее плечах войлочные подушечки, и мы пошли к вокзалу.
Все молчаливей она становилась и рассеянней. Уже с подножки неловко предложила:
- Поедем вместе? Честное слово, сегодня не могу отвертеться.
Я откланялся. И обернулся, удаляясь. Она стояла в тамбуре, столбиком, как бельчонок, и глядела вслед, и - я знал - колебалась, принимала решение, какое - я тоже знал. Я бы мог ее подтолкнуть, послать импульс прямо без аппарата, - рапорт прочен достаточно. Однако мне было выгодней, чтобы она до последнего боролась с собой, разрывалась бы на части между мной и поездкой, - и вагон тронулся, она уехала - к папе-маме на садовый участок, окапывать яблони, обрывать усы у клубники. Сколько и я в свое время в ее саду ведер с навозом и золой перетаскал!
Будто кто теперь подсовывал в мою память такое - и те бессчетные ведра (ее отец подтрунивал: "Нашла батрака!"), и обои, которые я клеил, - я как бы баланс подводил, что я ей и что она мне, - и не было стыдно, наоборот, - хладнокровия - вот чего у меня прибавилось, я теперь рассчитывал ходы, как шахматист.
В ожидании, пока Елка вернется, я устроил установке профилактику и до того заработался - даже удивился, придя в сумерках из булочной, когда обнаружил торчащий в почтовом ящике огромный букет васильков и при нем записку: "Милый мой мальчик..."
Не до нежностей мне было, а цветы я положил на край стола, - меня больше заботил гименотрон, никак не уяснялось, вводить ли его уже или не вводить в схему.
Из-за него, голубчика, я три вечера врал и мямлил по телефону, но невозможно стало откладывать, и опять мы свиделись у той знаменитой решетки. Елка что-то говорила и о чем-то спрашивала, а я размышлял о том, что можно обойтись без сто девятнадцатого каскада и любопытно, что при этом получится.
Случайно я взглянул влево, на Елку. Сразу же она взглянула вправо, на меня.
Видали, как проявляется фотопластинка?
Елкины глаза набирали теплоту, как на реостате, в них будто зажигалось по маленькому солнышку. И меня словно током ударило, я ощутил, что курс близок к концу.
Не подвела великая формула. Я поступил как настоящий мужчина, бросил скрестись в запертые двери, а вскрыл эти двери своей электронной отмычкой.
И теперь могу все, что надо, вычислять, вызывать, наводить, подкреплять, провонтировать, репровонтировать.
Только нужно и впредь не забывать про науку, не отпускать поводок, каждый шаг свой выверить, - и сейчас, к примеру, никак нельзя замечать этих солнышек-глаз, а нужно специально молоть пустяки, вон хоть о той продавщице, которая на углу торгует мороженым.
И я распрощался на полуслове. Побежал домой и вдребезги, к чертям расколотил установку, со всеми ее модуляторами, эмоциометрами и гименотронами.
Хрустя по битому стеклу, подошел к окошку и просидел возле него до утра, слушая, как шаркает метла и стонут голуби.
Ерофей Павлович, встречаясь со мной, до сих пор трагически поднимает брови. Заметно, что ему желательно сказать: "Уитеп точдеп". Но он успешно сопротивляется, и рефлекс угасает, скоро угаснет совсем.
Елка не звонит.
Может, позвонит когда-нибудь. Попросит побелить потолок, или обработать пленку, или на дачу позовет - гости приедут на сациви, с телевидения, дров бы наколоть, извини, пожалуйста, большущее тебе спасибо.
Ну и пусть. Пусть даже будет как в Симеизе и еще хуже, - поеду, приду, устрою, как она хочет. И на обратном пути снова в очередной раз подумаю, что безнадежны мои дела, безнадежны.