Аврора Флойд

Чиверс почтительно слушал сообщения своего начальника, Ему было очень приятно видеть, что душевное спокойствие мистера Гримстона постепенно возвращается…

— Я скажу вам вот что, Том, — сказал Гримстон, — если этот молодчик ускользнул от нас, мы не можем уехать в Ливерпуль прежде одиннадцатого половины вечером; а если он не ускользнул, то он может уехать из Донкэстера только с этой станции. Оставайтесь же спокойно и терпеливо, пока не увидите меня, или не получите от меня известия. Если он в Донкэстере — провались я сквозь землю, если не отыщу его.

Мистер Гримстон ушел, оставив своего помощника караулить приход Стива.

Глава XXXIX

ТОЛЬБОТ БЁЛЬСТРОД ЗАГЛАДИЛ ПРОШЛОЕ

Джон Меллиш и Тольбот Бёльстрод ходили взад и вперед по лугу перед окнами гостиной в тот день, когда сыщик с своим помощником потеряли из глаз Стивена Гэргрэвиза. Скучен был этот период ожидания, неизвестности и опасения; бедный Джон Меллиш страшно тревожился.

Теперь, когда здравый смысл друга подоспел к нему на помощь, когда несколько благоразумных фраз рассеяли страшную тучу таинственности, теперь, когда Джон вполне был уверен в невинности своей жены, он страшно сердился на глупых соседей, которые держали себя в стороне от любимой им женщины. Ему хотелось выйти на дуэль за свою оскорбленную жену. Как могли осмелиться эти клеветники оскорбить подозрением чистейшую и совершеннейшую из женщин? Мистер Меллиш, разумеется, совсем забывал, что он, законный защитник всех этих совершенств, позволил черному подозрению закрасться в его душу.

Он ненавидел старых друзей своей юности за то, что они так низко избегали его, — своих слуг за их сомнительное, полуторжественное выражение в лице, которое относилось к ужасному подозрению, увеличивавшемуся каждый час. Он страшно рассердился на седого буфетчика, который носил его на руках в его детстве, за то, что верный слуга не подал ему газеты, в которой заключались мрачные намеки на меллишскую тайну.

— Кто вам сказал, что мне не нужны газеты, Джэрвис? — закричал он свирепо. — Кто дал вам право предписывать мне, что я должен читать или не читать? Я хочу, чтобы мне каждый день подавали газеты. Я не хочу, чтобы вы перехватывали их и смотрели прежде, чем принесут ко мне, приятно или неприятно мне читать их. Неужели вы думаете, что я боюсь, что могут написать эти грошовые писаки? — заревел молодой сквайр, ударив кулаком по столу, у которого он сидел. — Пусть их пишут все хорошее и все дурное про меня; но если они вздумают написать хоть одно слово против чистейшей и правдивейшей женщины во всей вселенной — клянусь небом, я так их отхлестаю — писак, типографщиков, издателей — всех до одного, что они будут помнить об этом до последнего часа их жизни!

Мистер Меллиш говорил все это, несмотря на присутствие Тольбота Бёльстрода. Молодой член Парламента проводил не весьма приятное время в эти немногие дни беспокойства и неизвестности. Сторож, которому было бы поручено караулить молодого тигра, нашел бы дело свое не столь трудным, как мистер Бёльстрод, безропотно и терпеливо выдерживавший все ради дружбы.

Джон Меллиш выходил из себя под надзором этого дружеского сторожа; его каштановые волосы все сбились в кучу, подобно полю спелой пшеницы, побитой летним ураганом; щеки его впали, подбородок оброс бородой. Верно, он дал обет не бриться до тех пор, пока не будет найден убийца Джэмса Коньерса. Он с отчаянием цеплялся за Тольбота Бёльстрода, но еще свирепее цеплялся за сыщика, который безмолвно обязался открыть убийцу.

Во весь этот причудливый августовский день — то жаркий и тихий, то пасмурный и дождливый — хозяин Меллишского Парка ходил то туда, то сюда, то сидел в своем кабинете, то расхаживал по лугу, то бегал по гостиной, перестанавливая как попало хорошенькую мебель, то поднимался на лестницы и ходил по коридору возле комнаты, где сидели Люси и Аврора, делая вид, будто занимаются работою, но на самом деле только ожидая, ожидая, ожидая желаемого конца.

Бедный Джон почти не желал встречаться с своей обожаемой женой, потому что большие, черные глаза, глядевшие ему в лицо, всегда задавали один и тот же вопрос — всегда жалобно спрашивали ответа, которого нельзя было дать.

Печальное и скучное было это время. Джон Меллиш тревожился весь этот августовский день: зачем не приходит сыщик. Зачем он не приходит? — он обещал принести или прислать известие о своих поступках. Тольбот напрасно уверял своего друга, что мистер Гримстон, наверное, прилежно трудится, что этого нельзя сделать в один день и что мистеру Меллишу ничего не остается более, как спокойно дожидать события, столь им желаемого.

— Я не говорил бы вам этого, Джон, уговаривал его мистер Бёльстрод время от времени, — если бы я не был уверен — как уверен этот Гримстон — что мы напали на настоящий след и отыщем злодея, совершившего преступления. Вам ничего не остается делать, как только вооружиться терпением и ждать результата трудов Гримстона.

— Да! — вскричал Джон Меллиш, — а между тем все эти люди говорят жестокости о моей возлюбленной Авроре, чуждаются ее и… нет, я не могу этого перенести, Тольбот, я не могу. Я уеду из этого проклятого места; я продам этот дом, я сожгу его, я… я сделаю все, только чтобы от него отвязаться и увезти мою драгоценную от негодяев, оклеветавших ее.

— Этого вы не сделаете, Джон Меллиш! — воскликнул Тольбот Бёльстрод, — пока не будет найден убийца Джэмса Коньерса. Тогда уезжайте так скоро, как хотите, потому что воспоминания этого места не могут быть приятны для вас — по крайней мере на время. Но пока не узнается истина, вы должны оставаться здесь. Если против Авроры существует какое-нибудь гнусное подозрение, ее присутствие здесь опровергает его. Эта ее торопливая поездка в Лондон возбудила толки о ней, — прибавил Бёльстрод, который разумеется, не знал о безымянном письме мистрисс Поуэлль, возбудившем подозрение донкэстерских констеблей.

И так, в этот длинный летний день Тольбот рассуждал с своим другом и утешал его, ни на минуту не теряя из виду интересы Авроры Меллиш и ее мужа.

Может быть, он наложил на себя это наказание за оскорбление, которое сделал дочери банкира в маленькой фельденской комнате. Если так, то он очень бодро переносил свое наказание.

«Богу известно, как охотно оказал бы я ей услугу, — думал он. — Она имела много неприятностей в своей жизни, несмотря на тысячи ее отца. Слава Богу, моя бедная Люси не была принуждена разыгрывать героиню подобной трагедии! Слава Богу, жизнь моей маленькой любимицы течет спокойно по гладкому пути!».

Он не мог подумать без трепета, что могли толковать таким образом об истории его жены. Он не мог не вспомнить с удовольствием, что имя женщины, выбранной им, никогда не переходило за священный круг ее домашнего крова, не служило поводом к толкам посторонних.

Есть вещи нестерпимые для некоторых, а в глазах других не имеющие ничего страшного. Джон Меллиш, уверенный в невинности жены, рад был бы увезти ее с собою, срыв до земли дом своих предков. Но Тольбот Бёльстрод сошел с бы ума от мысли, что посторонние оскорбили любимое им имя. Есть люди, которые не могут забывать, и Тольбот Бёльстрод принадлежал к их числу. Он не забыл своей агонии в день Рождества в Фельдене, борьбу в Бёльстродском замке, и не надеялся забыть. Настоящее счастье, как ни было оно чисто и без примеси, не могло уничтожить тоску прошлого. Она оставалась одна — эти месяцы, недели, дни и часы невыразимого горя были вырваны из остальной его жизни и оставались навсегда каменным памятником на гладкой равнине прошлого.

Арчибальд Мартин Флойд сидел с дочерью и Люси в утренней комнате мистрисс Меллиш, комнате самой приятной по многим причинам, но, главное, потому, что она была отдалена от домашнего шума.

В присутствие старика не упоминали о неприятностях; при нем не сказано было ни слова, по которому он мог бы догадаться, что его единственную дочь подозревают в самом ужасном преступлении, какое только могут совершить мужчина или женщина. Но Арчибальда Флойда не легко было обмануть, когда дело шло о счастьи его дочери; он смотрел на это прелестное лицо — главное очарование которого составляло вечно разнообразное выражение — так долго и пристально, что совершенно ознакомился с малейшими его изменениями. Ни малейшая тень на блеске красоты его дочери не могла укрыться от глаз старика, хотя они потускнели для цифр его банкирской книги.