Укрощение

— Бертиль, тебе есть что сказать в заключение? — спросил он своего шефа и отошел в сторону, давая Мелльбергу почувствовать, что именно он вел пресс-конференцию.

— Да, пользуясь случаем, я хотел бы подчеркнуть, что при всей трагичности ситуация сложилась удачно — что первая из пропавших девочек была обнаружена именно на нашей территории, — заговорил начальник участка. — Учитывая ту уникальную компетентность, которой располагает наше полицейское отделение, у нас больше всего шансов поймать преступника. Под моим руководством мы уже раскрыли немало громких убийств, а мой послужной список…

Патрик прервал его, положив руку ему на плечо:

— Не могу не согласиться. Благодарим за вопросы и до новых встреч.

Мелльберг сердито посмотрел на подчиненного.

— Я не договорил, — прошипел он. — Я хотел упомянуть свои успехи в годы службы в полиции Гётеборга и свой многолетний опыт полицейской работы на самом высоком уровне. Важно, чтобы все детали были отображены корректно, когда меня будут снимать для публикации.

— Разумеется, — кивнул Хедстрём и бережно, но решительно вывел Бертиля из помещения, пока журналисты и фоторепортеры собирали свои вещи. — Но они пропустили бы срок подачи материала в печать, если бы мы сейчас не закончили. А учитывая, какое отличное резюме ты сделал, мне показалось важным, чтобы отчет о пресс-конференции попал в утренние газеты — так, чтобы мы как можно скорее почувствовали помощь и поддержку СМИ.

Патрику было стыдно за ту чушь, которую ему пришлось произнести, но она сработала, потому что после этого его начальник просиял:

— Да, само собой. Хорошо соображаешь, Хедстрём! У тебя тоже бывают моменты просветления.

— Спасибо, — устало проговорил его сотрудник. Сдерживание Мелльберга отнимало у него не меньше сил, чем само расследование, а может быть, даже больше.

— Почему ты до сих пор не хочешь говорить о том, что произошло? Ведь это было столько лет назад… — тюремный психотерапевт Улла внимательно смотрела на заключенную поверх красной оправы своих очков.

— Почему ты продолжаешь спрашивать? Хотя прошло так много лет… — отозвалась Лайла.

В первые годы на нее очень давили эти ожидания того, что она все расскажет, вывернет всю душу наизнанку, раскроет все детали того дня и времени, предшествовавшего ему. Но сейчас ей было все равно. Никто и не ожидал, что она будет отвечать на вопросы — они просто разыгрывали игру, построенную на взаимном понимании. Ковальской было ясно, что Улла должна продолжать ее спрашивать, а психолог понимала, что Лайла не намерена ей отвечать. Улла проработала в этой тюрьме десять лет. До нее здесь были другие психотерапевты — они оставались на год или два, а иногда немного дольше, в зависимости от своих устремлений. Работа над психическим выздоровлением преступников не давала никаких бонусов — ни денег, ни карьерного роста, ни удовлетворения от достижения результатов. Большую часть заключенных уже невозможно было вернуть к нормальной жизни, и все это понимали. Однако работу все равно следовало делать, а Улла производила впечатление человека, который неплохо чувствует себя в своей профессиональной роли. Поэтому Лайле было более-менее комфортно с ней, хотя она и понимала, что эти посиделки никогда ни к чему не приведут.

— Похоже, ты с нетерпением ждешь визитов Эрики Фальк, — проговорила Улла, и Ковальская вздрогнула. Это была новая тема в разговоре. Не одна из старых, вокруг которых они танцевали давно заученный танец, в котором каждая исполняла свою роль. Заключенная ощутила, как задрожали ее лежащие на коленях руки. Новых вопросов она не любила — и Улла, прекрасно понимая это, сидела молча, ожидая, когда собеседница заговорит.

Лайла боролась с собой. Внезапно она оказалась перед необходимостью принять решение — отмолчаться или что-то сказать. В этой ситуации не подходил ни один из тех автоматических ответов, которые она могла воспроизвести даже во сне.

— Тут что-то другое, — проговорила она наконец в надежде, что этого будет достаточно. Однако психолог, похоже, была в ударе — как собака, не желавшая отпускать наконец-то перепавший ей кусок мяса.

— В каком смысле? Ты имеешь в виду — приятное разнообразие или нечто другое? — уточнила она.

Ковальская сжала руки, чтобы унять дрожь. Этот вопрос совершенно сбил ее с толку. Она сама до конца не понимала, чего хочет достичь благодаря визитам писательницы. Ведь она могла по-прежнему отвечать отрицательно на настойчивые просьбы Эрики принять ее, могла продолжать жить в своем мире, пока годы неспешно проходили мимо, и ничто не менялось, кроме ее изображения в зеркале. Но разве могла она так поступить теперь, когда зло так навязчиво заявило о себе? Когда она поняла, что оно не только требует новых жертв, но и присутствует совсем рядом с ней.

— Мне нравится Эрика, — сказала Лайла. — И, само собой, какое-то разнообразие тоже приятно.

— Мне кажется, тут нечто большее, — возразила Улла, внимательно разглядывая ее исподлобья. — Ты прекрасно знаешь, чего она хочет. Она хочет услышать то, о чем мы с тобой так много раз пытались поговорить. О том, о чем ты не хочешь рассказывать.

— Это ее проблемы. Ее никто не заставляет сюда приходить.

— Это верно, — кивнула психотерапевт. — Но меня не покидает мысль — вдруг ты в глубине души хочешь рассказать все Эрике и снять тяжесть с души? Вдруг она достучалась до тебя — что не удалось нам, остальным, как бы мы ни пытались…

Ковальская не ответила. Ясное дело, они пытались. Однако она не знала, удалось бы ей все рассказать, даже если бы она хотела этого. Слишком много было всего. Да и с чего бы она начала — с их первой встречи, с растущего день ото дня зла, с того рокового дня или с того, что происходило сейчас? Какую отправную точку ей стоило выбрать, чтобы понять то, что оставалось непонятным даже ей самой?

— Может быть, с нами ты попала в своеобразный замкнутый круг — так долго держала все в себе, что сейчас это уже невозможно выпустить наружу? — спросила Улла, наклонив голову. Лайла не раз задавалась вопросом, не учат ли их этому на занятиях по психологии. Все терапевты, с которыми ей приходилось иметь дело, повторяли это движение.

— Какое все это теперь имеет значение? — вздохнула она. — Ведь это было так давно…

— Да, но ведь ты все еще здесь. И в каком-то смысле мне кажется, что это твой собственный выбор. Похоже, ты вовсе не тоскуешь по другой жизни, за стенами тюрьмы.

Знала бы Улла, насколько она права! Ковальская не хотела бы жить за пределами тюрьмы — она даже не представляла себе, как такое возможно. Но это была еще не вся правда. Она никогда и не осмелилась бы жить за пределами тюремной камеры. Она боялась жить в том мире, в котором настолько близко увидела зло. Тюрьма — единственное место, где она чувствовала себя в безопасности. Возможно, жизнь тут была не ах, однако это все же была жизнь — и на сегодняшний день женщина не представляла себе другой.

— Я не хочу продолжать разговор, — сказала Лайла и поднялась.

Улла внимательно смотрела на нее. Казалось, она видит заключенную насквозь, но та надеялась, что ей это только кажется. Есть такие вещи, которые, как ей очень хотелось верить, никто никогда не узнает.

Обычно девочек отвозил в конюшню Дан, но сегодня у него на работе случился какой-то аврал, и их привезла Анна. Она по-детски радовалась, что муж попросил ее выручить его — что он вообще ее о чем-то попросил. Однако визита в конюшню женщина предпочла бы избежать. Лошадей она ненавидела всей душой. Большие животные вызывали у нее страх, заложенный еще в детстве принудительным обучением. Ее маме Эльси пришла в голову идея, что им с Эрикой надо обучаться верховой езде. Идея превратилась в двухлетний период мучения для обеих сестер. Для Анны так и осталось загадкой, как другие девушки на конюшне могли так обожать лошадей. Сама она считала их совершенно ненадежными, и до сих пор ее сердце начинало биться чаще при одной мысли о том, каково было цепляться за гриву вставшего на дыбы коня. Вероятно, животные за милю ощущали ее страх, но это уже не имело значения. Анна собиралась только отвести к лошадям свою дочь Эмму и дочку Дана Лисен, а потом удалиться на безопасное расстояние.