Страница 43 из 48
«Душу другую, что ли, вставили мне… Падь Ченчальтюй… Она научила… Егоров… Тихонов… Витя Соколков… Друг… Большой друг…»
В его сознании мелькают лица товарищей и сослуживцев. Их бесконечная вереница, почти весь батальон.
— Ну как, Прокофий, приняли тебя в партию, нет? — спрашивает шепотом Шлёнкин, когда Подкорытов оказывается с ним плечом к плечу.
— А как же. Сам комбат высказался. — В голосе Подкорытова нескрываемая гордость.
— А ты не замышляешь, Терентий, насчет вступления в партию? — осведомился Подкорытов.
— Замышляю, да вот не знаю, смогу ли быть коммунистом, — говорит Шлёнкин.
Подкорытов молчит. Ему понятны сомнения Шлёнкина. И он не сразу пришел к решению о вступлении в партию. В долгие часы раздумий он с пристрастием спрашивал себя: а по силам ли тебе это ответственное звание? А сможешь ли ты быть всюду впереди и не щадить сил, а когда надо — и жизнь в борьбе за дело коммунизма?
Они подходят, точнее подползают, к огромной скале, с вершины которой японцы ведут огонь.
— Сворачиваем налево, — распоряжается Подкорытов вполголоса.
— А справа не лучше? — нерешительно выражает свое мнение Шлёнкин, видя, что до скалы здесь гораздо ближе.
— Запомни, голова: северные ветры и дожди острее и с северной стороны всегда бывает больше выступов, — говорит Подкорытов.
Откуда же знать Шлёнкину эти премудрости? Чтоб знать такое, надо провести жизнь в горах.
— Веди, — произносит он и ползет за Подкорытовым, часто натыкаясь в темноте на каблуки его ботинок.
Действительно, выступов у скалы на этой стороне оказывается много. Подкорытов и Шлёнкин местами поднимаются вверх, как по лестнице. Японский пулемет бьет короткими очередями. Как губителен для наших его огонь! Подкорытов знает, что пулемет посылает поток пуль в расположение бивака. Возможно, что там есть уже убитые и раненые. Надо во что бы то ни стало подавить японскую огневую точку. И потому быстрее — вперед!
Шлёнкину приходится напрягать все силы, чтобы не отстать от Подкорытова. Он расцарапал до крови руки, рассек, наскочив на острие камня, нижнюю губу, брюки его изодраны в клочья, глаза застилает пот, но Шлёнкин не сдается.
Японский пулемет выпускает длинную очередь — не меньше половины ленты — и замолкает.
Подкорытов делает прыжок куда-то в темноту. Шлёнкин на минуту теряет его из виду. Он торопится, старается нагнать Подкорытова — без него он как слепой без поводыря.
Подкорытов шарит по земле, ругается с вывертами и присказками, как только он один умеет в батальоне.
— Ушли! Куда они ушли? Ты смотри, вся земля гильзами усыпана! Сколько, поди, наших полегло! — И Подкорытов опять сыплет непечатными словами.
Вдруг слышится «ччи-ирк!» — звук, который появляется от скольжения железа по камню.
— Стой здесь, я пойду наперехват, — говорит Подкорытов.
Шлёнкин не совсем понимает, что произошло, и замысел Подкорытова ему неясен.
— А ты сам-то куда идти думаешь? — спрашивает он.
— Куда, куда! Слышишь, японцы удирают! — сердится Подкорытов на недогадливого Шлёнкина.
— Ну, валяй, я буду тут, — виновато говорит он, так и не поняв плана, возникшего у Подкорытова.
Тот исчезает мгновенно, словно проваливается в пропасть. Шлёнкин садится, вытирает рукавом пот с лица, настороженно прислушивается.
Появляется месяц, небо светлеет, становится виднее в горах. Воздух содрогается от разрывов гранат, от стрельбы, от эха, которое долго перекатывается по ущельям. Отзвуки боя доносятся то с одного места, то с другого.
Жжвик! Жжвик! — слышит Шлёнкин над головой. Кто-то стреляет рядом с ним. Возможно, Подкорытов. А может быть, это японцы заметили его, Шлёнкина, и стреляют в него? Шлёнкин быстро ползет, прячется в выступе скалы, плотно прижимается к ее прохладному боку.
Он сидит не двигаясь, руки и ноги его затекают, спину ломит. Пули уже не свистят над его головой, но страх обуял Шлёнкина — ему мерещатся японцы и впереди и позади.
Слышится хруст, — вероятно, идет Подкорытов. Шлёнкин приободряется, но выходить из своего гнездовища не спешит. Когда Подкорытов подойдет поближе — он подаст голос. Шаги все отчетливее. Слышно даже, как Подкорытов дышит с шумом и хрипом.
«Что он так? Поймают его японцы на мушку», — тревожно думает Шлёнкин. Наконец в сумраке появляется фигура. Шлёнкин присматривается, и что-то чужое, не подкорытовское, угадывается в этом качающемся из стороны в сторону человеке. Шлёнкин сильнее втискивается в щель, раздвоившую скалу, и смотрит, смотрит изо всех сил на приближающегося к нему человека. Нет, это не Подкорытов! Прокофий строен и высок, а этот идет согнувшись. Он дышит так тяжело, словно где-то поблизости раздувают кузнечные мехи. Подкорытов, как бы он ни устал, какую бы тяжесть ни нес, умеет управлять своим дыханием.
Проходит еще минута, две… Человек начинает поспешно карабкаться на скалу. Шлёнкин сидит метра на два выше человека и хорошо видит его. При свете месяца он различает, что это японец. «Прокофий его спугнул. От него, видимо, он удирает», — мелькает у Шлёнкина в уме. Японец приближается. Шлёнкина трясет. Это уже не страх, у страха есть свои сроки. Шлёнкин волнуется, он не знает, на что решиться, у него много возможностей — надо выбрать одну из них, а это не просто.
Шлёнкин может выстрелить в японца, он может бросить в него гранату, но не лучше ли немного выждать еще и заколоть японца штыком. Так будет бесшумнее. Выстрел и взрыв могут привлечь других японцев, а воевать одному с несколькими — дело сложное.
Пока Шлёнкин размышляет, на чем остановить ему свой выбор, японец оказывается в трех шагах от него. Как запаленная лошадь, он падает на выступ, который несколько ниже выступа, занятого Шлёнкиным. Привалившись спиной к скале, японец отдыхает.
«Надо захватить его живьем», — думает Шлёнкин. Бесшумно, с великой осторожностью, он чуть подтаскивает свои ноги к обрыву. Сердце стучит, на лбу выступает пот. Пора бы уже прыгнуть, японец может подняться, уйти дальше, но в душу Шлёнкина закрадывается неприятный холодок. «Ну, прыгай на него, прыгай», — говорит он сам себе, но секунды текут, а он сидит на прежнем месте.
«Да разве так я тогда Соловья ловил?.. Товарищ капитан… Катя… Она за такое не похвалила бы». — Он как бы видит на миг ее лицо с большими глазами и слышит ее голос: «Пора!»
Сдернув с головы пилотку, он падает на японца всей тяжестью своего грузного тела. Тот делает тщетную попытку сбросить его с себя, но руки Шлёнкина обретают удивительную подвижность и силу. Миг — и пилотка втолкнута в рот врага. Еще миг — и руки японца связаны ремнем. Он бьется и стонет, в горле у него что-то булькает, в животе страшно урчит…
Над Хинганом занимается заря…
13
Над Хинганом разгорается заря…
Егоров принимает решение: на командном пункте оставить за себя комвзвода Наседкина, а самому с группой солдат двинуться в горы.
Японцы, по-видимому, отступили, а частью уничтожены, стрельба стала реже. Она доносится теперь всего лишь из двух-трех мест.
Егоров мог бы и не ходить, но ему не терпится, он должен сам увидеть результаты этой горячей схватки с врагом.
С неизъяснимой нежностью думает он о своих солдатах, и тревога за них бьется в его сердце, не утихая ни на одну минуту.
Какое-то внутреннее чутье подсказывает ему, что пора остановиться.
— Куделькин, просигнальте отбой, — приказывает Егоров.
Куделькин выпускает ракету. Вспыхнув зелено-голубым светом, она очерчивает полукруг и рвется, освещая бледно-аквамариновым светом гигантские ребра каменного чудовища.
Зеленая ракета — сигнал, означающий, что бой кончен, что если ты жив, то найди в себе силы, невзирая ни на какую усталость или ранение, вернуться к своему командиру. Тут ждет тебя одно из двух: либо отдых, заслуженный тобой тяжким трудом, либо новое боевое дело, которое потребует от тебя еще большего напряжения сил, а может быть, и жизни твоей, вступившей в неповторимую пору самого расцвета…