Страница 3 из 5
Мы обе проводили его до калитки. Ночь была ясная, прохладная, чудесная ночь! Костя поцеловал сначала меня, затем тетю Лелю. Она, всхлипнув, обняла его за шею.
— Подумай еще хорошенько, — попросила она, — я боюсь, что ты решишься окончательно только после того, как стрясется беда.
— Какая беда?
— Разве я знаю… Видишь, в городе враг.
Они еще раз простились, и Костя медленно ушел. Мы вернулись к постели матери.
— Если меня арестуют, — вдруг сказала тетя Леля, — хотя зачем им нужна такая девчонка, как я? Ну, в случае чего беги прямо к Танаисовым.
— За Костей?
— Ну да… Ох, мы совсем одни, Машенька, все-все уехали!
3
Ее арестовали под утро, когда мы только что задремали. Ночью два раза забегал Костя и наконец ушел, несколько успокоенный. За ней пришли офицер и два солдата с винтовками. После я узнала, что аресты продолжались всю ночь.
Они хотели делать обыск, но, увидев тифозную больную, передумали.
Разрешили тете Леле проститься со мной и спящими детьми. Кажется, они были поражены ее молодостью и самообладанием. Я приметила в их взглядах что-то похожее на сочувствие.
— Не плачь, Маша, ты уже не такая маленькая, — сказала на прощание тетя Леля. — Если можешь, не отдавай маму в больницу — понимаешь? И береги детей ты старшая… В столе есть немного денег. — Наклонившись, она поцеловала меня крепко и нежно и шепнула в ухо: — Папа скоро вернется, продержитесь…
У нее был немножко сонный вид, она не испугалась, только чуть побледнела.
Ее увели.
Бросившись прямо на пол, я долго плакала, затем не то что успокоилась, но взяла себя в руки: некогда было горевать. "Костя был офицером у них… Может, он сумеет помочь?" — подумала я. Набросив на голову мамин ситцевый платок, я побежала к Танаисовым.
Голубоватый, чуть туманный, поднимался над спящим городком рассвет. Липы шелестели блестящей от росы листвой. Было холодно. Над светлеющей Волгой, словно ковер-самолет, плыл клочок тумана.
Где-то закричал петух, ему отозвался другой…
Танаисовы жили неподалеку. Я громко постучалась в окно, и оно почти сразу распахнулось. Костя, в полотняной сорочке, вопросительно смотрел на меня.
— Тетю Лелю сейчас арестовали, — срывающимся голосом сообщила я.
Он продолжал смотреть, как будто не понимая, а меня все сильнее била дрожь.
— Войди в дом, — сказал он коротко и пошел отпирать дверь. Когда я стала вполголоса рассказывать, как взяли Лелю, в комнату вошла Софья Кондратьевна в наброшенном на плечи пеньюаре.
— Какой ужас! — протянула она, и ее дряблые щеки затряслись. — Я говорила, что безумием было ей оставаться. Ну почему она не эвакуировалась?
— Н-не могла она оставить детей и больную Марусю, — резко бросил Константин.
— Надо ей передачу собрать, — заволновалась Софья Кондратьевна. Костя как-то странно посмотрел на мать, лицо его перекосилось.
— На беду, я в плохих отношениях с полковником, — глухо произнес Костя, он меня не терпит. Солдафон, к тому же дурак, это хуже всего. Такого не убедишь!
Я заплакала и, уцепившись за Костю, стала умолять спасти тетю Лелю. Он кое-как успокоил меня и, наскоро одевшись, проводил до дому.
Лика уже проснулась. Она стояла босиком в длинной рубашонке посреди комнаты и озиралась.
— А где тетя Леля? — спросила она.
— Уехала, — нашлась я.
— Эвакуировалась? — с запинкой переспросила Лика. Слово это тогда было знакомо детям.
Весь этот день и следующий Костя бросался то в тюрьму к Леле, то к полковнику, который и до того подозревал Костю в "красных симпатиях", а теперь окончательно в этом уверился. Так мне объяснила Софья Кондратьевна.
— Полковник думает о Косте: готовый большевик. Его уже подозревают. Ах, боже мой, бедная Лелечка! Военно-полевой суд! Если дадут большой срок, вся молодость пройдет на каторге.
— Пусть хоть сто лет ей дадут, скоро вернутся наши и ее освободят, воскликнула я.
Софья Кондратьевна тяжело вздохнула, чувства ее были противоречивы. Она считала себя передовой женщиной, потому что всегда мечтала об "очищающей грозе". Но когда революция разразилась, она нашла ее слишком грязной и кровавой.
Кто-то из соседей позвал к нам доктора — маленького седенького старичка с громадными испуганными глазами и строгим лицом. Он стал приходить ежедневно и деловито, как взрослой, втолковывал мне наставления по уходу за больной.
К вечеру четвертого дня, считая от вступления белых, пришел Костя, хотел что-то сказать, но тяжело задышал и отвернулся. Я заметила, как он боролся с собой, тщетно призывая твердость. Страшно было в молодом и сильном мужчине такое отчаяние.
— Девочка моя родная, — застонал он и, к моему ужасу, рухнул на колени, молись, ты чистая, Машенька, бог тебя услышит.
Я поняла, что случилось что-то нехорошее, какая-то беда. Тетя Леля? Что с ней хотят сделать? Я не знала ни одной молитвы. А Костя уже молился вслух: "Господи, спаси ее! Только об одном прошу тебя, спаси ее! Спаси ее, и я никогда не усомнюсь в тебе. Дай знамение: спаси ее!.."
Дрожа от страха, я тоже стала молиться: "Господи, если ты есть, спаси тетю Лелю!"
Лика и Вовка стояли рядом, взявшись за руки, и смотрели на нас во все глаза.
— Ты знаешь, где тюрьма? — спросил Костя, когда несколько оправился от волнения.
— Знаю.
— Так возьми ребят и сходи туда. Леля в нижнем этаже, угловое окно. Она хочет с вами… Хочет вас видеть.
Костя подробно рассказал, где ее окно, сам он остался возле мамы.
Лелино окно мы разыскали без труда. Оно было без стекол, одна решетка. Леля еще издали увидела нас и следила за тем, как мы подходили. А мы шли медленно из-за Вовки, который все время терял башмак и не говорил об этом: приходилось возвращаться и искать его.
Из-за спины тети Лели выглядывали какие-то женщины, но, увидев нас, они расплакались и отошли от окна.
Леля очень изменилась, будто долго болела. Ее серые яркие глаза так и засветились улыбкой.
— Ну, как вы там? — спросила она, держась белыми, тонкими пальцами за решетку. На ней была все та же черная юбка и серая в полоску кофточка, в которых она ушла из дому. Косы тщательно расчесаны и заплетены. Побледневшая, осунувшаяся, она была все же очень красива. Я вдруг вспомнила любительскую постановку "Потонувший колокол" в Народном доме. Леля играла фею Раутенделейн. Как ей пристала эта роль!
— Ну, как вы там? — спросила она, улыбаясь. Мы наперебой стали рассказывать новости, и про доктора Тихона Григорьевича тоже.
— Знаю его, — усмехнулась Леля. — Хороший человек. А как мама? Все не приходит в себя?
Мама все бредит про разное, но больше про колокольчики, — сказала я и похвалилась: — Теперь сама готовлю обед. Напекла лепешек, их пока едим. Приходила какая-то тетечка и молока приносила, а денег не взяла. А на другой день другая тетя принесла картошки.
— Тетя Леля… тебя… повезут на каторгу? Ты не бойся, красные тебя освободят.
— Милая ты моя!.. — дрогнувшим голосом протянула Леля. Чем-то поразило меня выражение ее глаз. О том, что мы за нее молились, я не сказала.
— Слушай, Машенька, — после некоторого молчания заговорила тетя Леля, контрреволюция будет подавлена. Светлая тогда станет жизнь. Конечно, не сразу, придется много потрудиться для этого. Ты учись хорошо, слышишь, и ты, Лика… Так и запомните: это мое завещание вам — учитесь. Привет передайте Марусе, когда она поправится. Когда придет в себя, ей вы сразу не говорите про меня. Понятно? И брату привет, когда он вернется… Пусть он не очень горюет… Надо бы сказать вам что-то такое, чтобы вы на всю жизнь запомнили. А я не могу. Должно быть, я не очень умная. Не думала я, что так обернется дело. Но все равно, не могла же я вас бросить одних… Если бы я хоть знала, что Костя явится… — Она заморгала часто и по-детски прерывисто вздохнула. Что-то было в ее лице, что причиняло почти физическую боль — ранило жалостью. Жажда жизни — вот что. Это я поняла значительно позднее, лишь в зрелые годы. Но лицо Лели запомнилось мне навсегда таким, каким я его видела в последний раз.