Страница 91 из 109
Юрий Андреевич смотрел ему вслед. Директор нес груз годов бодро, шагал размашисто, как в строю, легко перепрыгивал рытвины разбитой колеи. В нем тлел заряд неизрасходованности. Случайно директорами не становятся. Во всяком случае сила нужна немалая и напор.
«Но всегда ли это сила ума? — думал Кремнев. — Скорее это вообще не сила ума, а какой–то сплав. Я его в себе не имею, я другой. Что это вообще такое — энергия, благодаря которой директор даже в минуту крайней усталости восприимчив, многогранно восприимчив, вертится ужом, скользит и не падает. Той ямы, где я сломаю шею, он может и не заметить. Что это? Виктор Афанасьевич старше Карнаухова, а вот поди ж ты, как идет. Догони попробуй!»
Зависти не было в тревожных мыслях Юрия Андреевича. Он восхищался по–своему, сумрачно и с вызовом.
Вернувшись, застал дачную идиллию. Попыхивал, закипая, чайник. Дарья Семеновна, Миша и Оленька с азартом резались в подкидного дурака. Но уже ничто не шевельнулось в душе Кремнева. Мгновение миновало. Оленька была просто Оленька, милая смешливая девчушка, пытающаяся вести себя с достоинством светской дамы. Миша изучал ее затуманенными коньяком глазами и тоже, кажется, с кем–то путал, судя по тому, что, случайно касаясь ее руки, он вздрагивал и неприлично хихикал. Дарья Семеновна, раскинув над юной парочкой крылья, поощрительно жмурилась. Кремнев подождал, пока она останется в дураках, затем велел Мише следовать за собой. Он отвел его к сарайчику с инструментами.
— Ты что же это делаешь, мерзавец?!
— Что? — Миша побледнел.
— Сколько ты выпил рюмок за обедом?
— Три.
— Сопляк! Погляди на себя в зеркало. Ты же пьян,
— Папа, я…
— Молчи, мерзавец! Сколько раз за последнее время от тебя пахло вином? Хочешь превратиться в молодого алкоголика? Отвечай!
— Папа, ты ошибаешься. У меня несчастье, я не могу тебе всего объяснить, но поверь…
— Смазливая девчонка дала тебе от ворот поворот. Правильно сделала. Надо быть окончательной дурой, чтобы связаться с таким… Миша, — Юрий Андреевич смягчил голос, — ты меня пугаешь. В тебе нет ни самолюбия, ни гордости. Женщин, как и все остальное, завоевывают не соплями и жалобами, а упорством. Да и не надо ничего завоевывать. Как только ты станешь сильным интересным человеком, все придет к тебе само собой. И любовь, и женщины, и успех.
— Папа, ты не понимаешь…
— Прекрасно понимаю… Иди умойся. Окатись холодной водой и возвращайся к ним. Будь веселым, сдержанным, внимательным, не хихикай. Пить я тебе запрещаю раз и навсегда. Понял?.. И поостерегись выводить меня из равновесия.
— Хорошо, папа.
Оленька подошла попрощаться.
— До свиданья, Юрий Андреевич… Еще раз извините меня.
— Уже уходите, Оля? Посидели бы. Сейчас Миша вернется! И я бы с вами сыграл разочек. Двое на двое. Молодежь против стариков. Согласны?
— Я бабушку не предупредила. В другой раз.
— Непременно. Мы вас будем теперь ждать каждую субботу и воскресенье.
Он не посмел сказать «я», сказал «мы». Но это была правда. Лично он не собирался ждать ее каждую субботу. Он догадался, зачем Дарья Семеновна пригласила девушку, и в душе ее одобрил. Все–таки посасывало что–то в груди, когда он смотрел на нее. Миша возник рядом, с мокрыми зачесанными набок волосами, тусклый, похожий на выкипевший чайник.
— Уходишь, Оля?
— Да. Бабушка ждет.
Они втроем простояли у сарайчика несколько дольше, чем требовала обыкновенная вежливость. Оленька будто еще ждала каких–то напутственных слов от Юрия Андреевича, не сводя с него откровенно изучающего взгляда.
— Приходите непременно! — повторил Юрий Андреевич.
— Приду. Курицу принесу, — она крутнула юбкой и пошла. Миша за ней. «Черт, — сказал себе Крем- нев. — Черт, черт, черт! Чур меня!»
Дарья Семеновна гремела тарелками на веранде, мыла посуду.
5
В субботу утром умер Петр Иннокентьевич Верховодов, отмучился старик, отмечтал. Он вернулся навсегда в природу, которую с таким усердием защищал. Последним с ним с живым разговаривал управдом Ге- кубов Илларион Пименович. В пятницу около семи часов он повстречал возвращающегося из аптеки Верхо- водова. Тот еле ковылял, и лицо его было серым, осунувшимся. Гекубов спросил, как он себя чувствует, не заболел ли.
— Слабость какая–то, — ответил Верховодов, — ломает всего. Наверное, погода переменится… Сходил вот в аптеку, свеженькой но–шпы себе купил, — показал коробочку с лекарством.
— Вероятно, к погоде, — согласился Илларион Пименович. — У меня тоже в правой руке вроде онемелость прощупывается. Эта рука у меня как барометр. Начинается завсегда с пальцев…
Верховодов неожиданно недослушал, извинился и побрел к подъезду. Такой невероятный поступок всегда предельно выдержанного и любезного ветерана удивил Гекубова, но не сильно и не надолго. Илларион Пименович был человеком самоуглубленным. Давным–давно, неизвестно в какой день и по какой причине его поразила жизнедеятельность собственного организма. Наблюдение над самим собой стало главным и любимей- шим занятием Гекубова, приносящим ему много радости и никогда не наскучивающим. Все в себе доставляло ему приятную пищу для анализа, сравнений и выводов. Все умиляло и приводило подчас в философский транс. Допустим: за завтраком он напился чаю, а супруга еще никак не справится с котлетой.
— Гляди, Фрося, — говорит Илларион Пименович. — Ты еще котлету ковыряешь, а я уже позавтракал, Я
всегда быстро ем, быстрее всех. За мной никто не может поспеть, — и долго сидит за столом, погруженный в размышления о необыкновенном свойстве своего организма быстро поглощать пищу. Уже и стол хозяйка протерла тряпкой, и пол на кухне подмела, а он все сидит с ласковой всепрощающей улыбкой на устах — никак не нарадуется, не насладится чудом пищеварения…
Или чихнет ни с того ни с сего Илларион Пименович. Тут уж сам бог велел сосредоточиться на мыслях о величии природы, наградившей его сложным аппаратом, который в состоянии издавать подобные прелестные звуки.
— Чихнул, — объясняет Гекубов тем, кто случайно рядом в этот момент, — я всегда на солнышке чихаю. Стоит мне постоять лицом к солнышку, и видите? — чх, чх! — искренне умиленной улыбкой он приглашает всех подивиться вместе с ним необыкновенному.
Но это, конечно, мелочи по сравнению с тем, что происходит с Гекубовым, когда он заболевает гриппом или еще чем–нибудь мало–мальски серьезным. Надо видеть, с каким самобережением укладывается он в постель, как возмущенно взглядывает на неповоротливую жену и шумных детей.
— Папа болен, папа болен! — нежнейшим дуновением ветерка пролетает из угла в угол их огромной жилплощади. Илларион Пименович часами, не шевелясь, лежит на спине, до подбородка натянув одеяло, и пристально глядит в потолок. Он сосредоточен и вял и похож на статую фараона в учебнике истории. Время от времени в комнату закрадывается супруга: нет ли
каких указаний и распоряжений. Иногда, не поворачивая головы, он негромко произносит:
— Жар, Фрося. Как колобок перекатывается. У меня всегда, когда я болею, не все тело горит, а постепенно. Сейчас вот в боку остановилось. Вот, вот, покатилось. Ик! Икнул, Фрося! Ты слышала? Я всегда икаю, если температура.
Врача он не отпускает от себя, пока с тем не случается истерика.
Увлечение собой не мешает Иллариону Пименовичу выкраивать время для исполнения служебных обязанностей. В управлении ЖЭКов он на хорошем счету.
— Видите, — объясняет он посетителям. — Я расписался на вашей жалобе, и вот тут образовалась закорючка. Я всегда, когда нервничаю, ставлю такую закорючку, а обыкновенно ее не бывает. Понимаете!
Ошеломленный посетитель все понимает, ничего больше не требует и мирно удаляется. Однажды в красном уголке ЖЭКа обвалился потолок и осколками поранило двух забредших туда старушек. Для разбора происшествия прибыла исполкомовская комиссия. Сопровождал ее и давал пояснения Илларион Пименович.