Страница 87 из 112
Известно, что Аденауэр рекламировал себя союзникам как незаменимого человека. На его преемника, заявлял он, они уже не смогут положиться. Ради удовлетворения собственных внутриполитических потребностей он побуждал западные державы лишь на словах выступать за воссоединение и уверял их, что, если ему предоставят свободу действий, им нечего будет бояться этой «опасности». Нейтралитет или неприсоединение, как их ни назови, были, по его убеждению, лишь на руку Москве и в лучшем случае поощряли опасную соглашательскую политику и справа и слева. Против советских нот, полученных весной 1952 г., Аденауэр развернул ожесточенную полемику не потому, что сомневался в их серьезности, а потому, что не верил в стремление немцев к блоковой независимости и ни при каких обстоятельствах не хотел прокладывать к ней дорогу.
При этом он часто указывал на цели, являвшиеся недостижимыми, ибо само достижение их вовсе не входило в его политические планы. В своих речах Аденауэр заявлял, что Силезия и Восточная Пруссия вновь станут немецкими, но в беседе о землях по ту сторону Одера и Нейсе в августе 1953 г. сказал: «Они для нас потеряны». И о первых двенадцати дивизиях бундесвера, еще до того как они были сформированы, во время одной из бесед с лидером СДПГ Олленхауэром в Гамбурге он сказал: «Они совсем неплохи, когда я говорю с Западом». Собеседник его перебил: «Вы хотели сказать: с Востоком». «Нет, господин Олленхауэр, — возразил он, — именно с Западом. Оттуда исходит давление. Другая сторона более реалистична. У них своих дел хватает».
Аденауэр был просто очарован мощью США. Во время своего первого визита туда весной 1953 г. он сидел вечером у генерального консула в Нью-Йорке и, глядя на силуэт Манхэттена, обратился на рейнском диалекте к статс-секретарю Хальштейну: «Вы можете понять то, что господин Олленхауэр не желает, чтобы мы стали союзниками такой могущественной страны?» Однако очарование Америкой никогда не закрывало ему вид на Париж. Франция всегда притягивала Аденауэра, и не последнюю роль в этом играло его рейнское чутье. Кроме того, он трезво рассчитал, что для Европы хорошо лишь то, что исходит от немцев и французов. В желании держать Великобританию на расстоянии он сходился во взглядах с де Голлем, который был зол на англичан за их неуважительное отношение к нему во время лондонской эмиграции военных лет.
Характерным для стиля руководства Аденауэра было то, что он старался как можно более ограничивать круг участников или посвященных в то или иное начинание. Петерсбергское соглашение он выработал практически в одиночку. Кабинет он, можно сказать, вообще не информировал; фракции, в том числе ХДС и ХСС, смирились с этим. Господствовало всеобщее убеждение, что Аденауэр действует правильно, что у него хорошее чутье, чтобы совладать со сложными внешнеполитическими делами, — и он действительно обладал таким чутьем.
Во многих отношениях Аденауэр был более гибок, чем это многим казалось. Внутри ФРГ он мог пойти навстречу профсоюзам в вопросах их участия в управлении предприятиями угольной и сталелитейной промышленности или с помощью социал-демократов принять вопреки значительной части собственной коалиции решение о возмещении ущерба в пользу Израиля. В области политики, которая называлась общегерманской, а в действительности являлась внешней, он не был исключительно упрям, хотя никогда не поднимался выше тактических вопросов.
В январе 1959 г. Аденауэр высказывался за «гуманизацию» в отношениях с ГДР, а летом 1962 г. — за своего рода «гражданский мир». По его мнению, для того чтобы нынешнее состояние в ГДР сохранилось еще лет десять, восточные власти должны дать больше свободы своему народу. Но из этого ничего не получилось. В октябре 1962 г. канцлер заявил в бундестаге, что правительство готово многое обсудить, если только «наши братья в зоне» смогут устроить жизнь по своему усмотрению: «В данном случае гуманные побуждения играют для нас еще большую роль, чем национальные».
Британский биограф Аденауэра Чарлз Уильямс подробно описал распорядок дня канцлера.
В старости его быт приобрел черты почти монашеской строгости и размеренности. Все было подчинено раз и навсегда заведенному порядку: шесть часов ночного забытья, в которое он погружался, приняв приличную дозу снотворного; в пять часов утра — подъем, омовение ног холодной водой в ванне — для лучшего кровообращения, как он объяснял; потом, если позволяла погода, — прогулка по саду, осмотр любимых роз с выговором садовнику, если на каком-то черенке обнаружится плесень или цветок покажется недостаточно подкормленным. Затем между шестью и семью часами начинали прибывать курьеры из Бонна с обзором прессы и посланиями, требовавшими немедленного ответа. Просмотрев их, он, как правило, звонил своему помощнику Герберту Бланкенхорну в Хоннеф, чтобы обсудить тот или иной вопрос. Потом примерно в течение часа надиктовывал своей секретарше Хоман-Кестер срочные письма и записки. Пока она расшифровывала свои записи и печатала их, он выпивал чашку кофе и начинал собираться в дорогу.
В 8.30 Аденауэр спускался по ступенькам к служебному «мерседесу» и отправлялся к паромной переправе в Доллендорфе. Впереди «мерседеса» ехала машина с охраной; как только оба автомобиля оказывались на пароме, он отчаливал.
Конрад Аденауэр и Бен Гурион
Строгий режим поддерживался и на рабочем месте. Обедал он в одиночестве, в небольшой комнатке рядом с его служебным кабинетом. Пообедав, переходил в соседнюю комнату, оборудованную как спальня, там переодевался в пижаму и около часа дремал. Потом Аденауэр снова надевал рабочий костюм, пил чай и отправлялся на прогулку в дворцовый парк. Затем возвращался в кабинет, чтобы продолжить свой рабочий день.
Буквально по минутам был расписан и обратный маршрут из Бонна в Рендорф. Если не было какого-либо вечернего мероприятия, Аденауэр возвращался домой около восьми часов вечера. Ужинал что-нибудь легкое, приготовленное прислугой, потом проводил полчаса с детьми, расспрашивая их о делах или местных новостях. «Он всегда хотел все знать: выполоты ли сорняки, как куры несутся, как морковь растет», — вспоминала дочь Лотта. Перед сном он любил послушать пластинки Гайдна, Моцарта, Шуберта или Бетховена; к числу нелюбимых его композиторов относились Брамс и, конечно же, Вагнер, поскольку его любил Гитлер; записи этих авторов отсутствовали в его коллекции. Иногда вместо музыки он подолгу рассматривал одну из своих картин. Лежа в постели, читал стихотворения Шиллера или Гейне и засыпал.
Собственно, недолгие посиделки, музыка или картины перед сном — вот и все, что канцлер мог себе позволить в качестве разрядки в течение рабочей недели. Что касается выходных, то в субботу он обычно читал бумаги, до которых не доходили руки в течение недели, а также обдумывал свои публичные выступления. Воскресенье же Аденауэр полностью посвящал церкви и семье.
В последние месяцы жизни Аденауэр по пути из Испании заехал в Париж, где в последний раз повидался с де Голлем, а затем прочно осел в Рендорфе. Там он делал черновые наброски для последнего тома своих мемуаров. Ритм жизни замедлился. Обычными стали музыкальные вечера, когда Аденауэр с удовольствием погружался в чарующий мир Гайдна, Моцарта и Шуберта.
29 марта 1967 г. у Аденауэра случился второй инфаркт. Как и первый, произошедший весной 1962 г., он был неглубокий, однако выздоровление затянулось из-за хронического бронхита. Врачи рекомендовали ему полный покой, но он не хотел лежать. Аденауэр написал длинное письмо новому канцлеру, пригласив его приехать к нему в Рендорф. Кизингер навестил его 3 апреля. Это был последний визит официального высокопоставленного лица к Аденауэру. На следующий день, 4 апреля, последовал третий инфаркт. Беда никогда не приходит одна: бронхит перешел в воспаление легких. Прибыла команда из семи звезд медицинской науки, но ничто не помогало. Аденауэр постепенно слабел. 12 апреля произошел четвертый инфаркт, после чего пациент впал в кому. На протяжении следующих двух дней он несколько раз приходил в себя; в один из тех промежутков времени, когда он был в сознании, ставший священником Пауль совершил обряды, предусматриваемые канонами католической церкви для умирающих. Последние дни Аденауэр провел в глубокой коме. Он скончался 19 апреля 1967 г.