Небоглазка

Я помчалась назад в типографию. В комнате охраны сидел Дедуля в полной форме. Он писал в своей огромной книге. Что-то бормотал о святом, о великом сокровище, найденном Мышем Галлейном в черной Черной Грязи. Небоглазка и Мыш пировали шоколадными батончиками и овсяным печеньем. Январь сидел на полу. Перед ним — куча Дедулиных учетных книг и стопка газет. Он складывал их в одну из коробок с верхней полки.

— Где ты была?

— Тут всё будут сносить.

Я рассказала ему, что я видела и чего теперь ждать.

— Сегодня вряд ли, — сказал он. — Так поздно не начинают.

— Сегодня нет. Завтра.

Мы посмотрели на Небоглазку, на Дедулю.

— Что мы можем поделать? — прошептал Январь.

Я покачала головой. Мы сгрызли пополам пачку овсяного печенья. Вслушивались. Поглядывали на дверь. Каждую минуту ждали, что на пороге появятся рабочие в касках. Но они не пришли. День медленно переходил в вечер.

— И наконец братья и сестра Небоглазки вернулись за ней, — бормотал Дедуля, записывая. — Они возьмут ее с собой за текучую воду в мир привидений.

Он еще что-то писал и бормотал. Потом рука его замедлилась.

— Время Дедулиной охраны закончилось, — прошептал он. — Любовь. Дедуля и Небоглазка. Любовь, любовь, любовь…

Карандаш выпал из пальцев на страницу.

Он перевел глаза на Небоглазку и прошептал:

— Чудесная ты моя. Чудесней чудесного.

Закрыл глаза и опустил голову на книгу.

— Дедуля. — Небоглазка вдруг обернулась. — Дедуля. Мой Дедуля!

И бросилась к нему.

Но Дедуля не двигался. Недвижней недвижного.

27

Все это скоро исчезнет. Типография, склады, фабрики, конторы и ангары. Огромные печатные станки с ангелами и орлами, наверное, отдадут в музей. Мусор выбросят. Участок зачистят и разровняют бульдозером. Вскоре на нем вырастут новенькие сверкающие конторы. Здесь будут клубы, пабы и рестораны. Вокруг разобьют газоны и поставят таблички с пояснениями, что где было раньше. Проложат пешеходные и велосипедные дорожки. Построят причалы, где будут стоять прогулочные катера. Новый красивый район заблещет в солнечных лучах на берегу отливающей голубизной реки, люди будут с удовольствием прогуливаться по широким тротуарам. Мы с Январем и Мышем увидели все это позже в тот же день, когда ненадолго оставили Небоглазку наедине с Дедулей. Увидели на большущих щитах, установленных там, где дожидались краны. Стоим и гадаем, все еще погруженные в тайну Дедули и его смерти, тайну святого, тайну нового мира, который скоро появится тут.

Когда мы вернулись к Небоглазке, она сидела на полу возле коробки со своими сокровищами. Спокойная, улыбающаяся.

— Он мне говорил. Он говорил, что однажды станет недвижней недвижного и мне нужно будет уходить за текучую воду.

Она взяла меня за руку.

— Откуда вы знали, что пора за мной прийти?

— Не знаю, откуда мы знали, — отвечаю. — Это Январь построил плот и позвал нас с собой.

— Янви Карр, — повторила она. — Янви Карр, брат мой!

Мы не знали, что делать с Дедулей. Он так и лежал головой в книгу. Мы положили рядом с ним его карандаши. Аккуратно расставили лопаты и ведра. Когда смерклось, зажгли вокруг него свечи. Стали читать молитвы. Повторяем снова и снова, что он был хорошим Дедулей и добросовестно охранял Небоглазку.

Я сижу, обняв Небоглазку.

— Дедуля ушел, — сказала она.

— Да, Небоглазка.

— Он ушел, но из моего сердца он никогда не уйдет.

— Да, Небоглазка.

— И я буду много плакать о нем, но сердце мое будет радоваться за него.

Мы рассматривали фотографии, ее семью.

— Попробуй пошепчи: «Мама, мама», — сказала я ей.

— Зачем?

— Просто попробуй, и все. Мама. Мама.

Она набрала в грудь побольше воздуха и прошептала:

— Мама. Мама.

И прикусила губу.

— Такое странное чувство во рту, — говорит. — Мама. Мама.

— Ты просто шепчи. Просто шепчи, Анна.

Ее мать улыбалась нам с фотографии.

— Мама очень красивая, — сказала Небоглазка.

— Да.

— Мама. Мама.

— Говори нежно, нежнее нежного.

— Мама. Мама.

Я почувствовала, как ослабевают натянутые струны ее души, как в нее вливается неизведанная радость.

— Что это за новая странность у меня в голове? — спросила она.

— Странность?

— Странность в голове, когда я шепчу «мама, мама». Я улыбнулась ей:

— Может быть, это твоя мама. Она ищет путь назад в твое сердце и в твои мысли.

— Ой, Эрин! Она шепчет мне что-то.

— Она шепчет: Анна. Анна.

— Да, Эрин. Она правда шепчет «Анна, Анна», совсем как в моих сонных мыслях.

— Только это вовсе не сонные мысли.

— Нет, Эрин! Это мысли наяву, ясные как день.

28

Глубокая ночь. Глубокая тьма. Луна светит сквозь разбитые потолочные окна. Никто не спит, наши дрожащие души носит между реальностью, мечтами и фантазией. Мы с Яном бродим по типографии, грызем овсяное печенье и шоколадные конфеты с апельсиновой помадкой. Говорим про плот и про то, что будет завтра.

— Дедулю и святого нам придется оставить здесь, — говорит Ян. — Их найдут рабочие.

— На плоту места нет.

— Да, на плоту места нет.

Мы зажгли свечи вокруг мертвеца, которого выкопали из Черной Грязи, и сели с ним рядом.

— Что они скажут, когда найдут их тут? — спрашиваю.

Ян улыбнулся:

— Да уж, историй насочиняют любо-дорого, не сомневайся!

— Вот будет интересно почитать!

Я подобрала с пола металлические литеры и выложила имя:

— Но вот до такой истории им не додуматься.

— Это наша история, — сказал Ян.

— Ага. Даже то в ней, чего мы еще не знаем, и то, чего никогда не узнаем.

— Настоящее, сны и придумки…

Мы рассмеялись.

— Интересно, что Небоглазка напишет в «Истории моей жизни», — сказал Ян.

Он рассказал мне про газеты.

— Там есть имена их всех. Матери, отца, сестры и братьев. Их лодку выбросило на берег. Ни одного тела так и не нашли. Вся семья утонула.

— Кроме Анны.

— Кроме Анны.

— Прилив вынес ее в реку, а река — в Черную Грязь, и там ее нашел Дедуля.

— Мы расскажем ей, что знаем о ее прошлом.

— Не сразу.

— Да. Совсем не сразу.

Мысли наши расплывались, расплывались, расплывались.

Я подумала, что это просто свечи, дрожание их огоньков. Протерла глаза. Подумала — я просто страшно устала. Потом подумала: это оттого, что Дедуля умер у меня на глазах, от всех событий последних дней. Протерла глаза. Потрясла головой. Движение было еле заметным, легкое подрагивание пальцев, изгиб спины. Потом — ничего. Конечно, это свечи и моя усталость. Потом все повторилось: дрожание пальцев на обеих руках, изгиб спины. Святой медленно согнул и разогнул колени.

— Ян! — позвала я. — Январь!

— Нет! — прошептал он.

— Да, — выдохнула я.

Он был так прекрасен, когда повернулся на полу, поднялся и присел перед нами на корточки. Он светился, отражая огоньки свечей и лунный свет. Ни звука. Глаза закрыты. Губы по-прежнему вытянуты в прямую безмятежную линию. Он встал во весь рост, красивый и стройный, и замер, словно ожидая чего-то.

Из комнаты охраны донесся крик Небоглазки:

— Дедуля! Дедулечка мой!

Что появилось на пороге? Это не было тело Дедули. Оно осталось там, за столом, над книгой. Мыш рассказал нам потом, что от тела Дедули отделился слепок, точно повторявший его очертания, и направился к двери. Небоглазка утверждает, что это была доброта Дедули, его сердце. Мы с Яном увидели фигуру такого же роста, как Дедуля, но размытую, прозрачную. Она не столько прошла, сколько проплыла по полу типографии. Святой дождался ее и повел через типографию, проулками к причалу. Мы шли за ними. Небоглазка держала меня за руку. Добрались до мостков над Черной Грязью. Святой шел впереди, Дедулина тень следовала за ним. Мы перегнулись через край. Они шли рядом по Черной Грязи. Ни разу не оскользнулись, не провалились. На краю Грязи, где смыкались вода и топь, они шагнули в реку. Мы видели при свете луны, как они заходят все глубже, пока вода не покрыла их целиком, и остались только расходящиеся круги, мерцающая рябь и отлив, отступающий к морю.