Эротоэнциклопедия

Помнишь? Твое внимание привлекла старая карта, висевшая над моим столом, и я объяснил, что она служит не для мечтаний о путешествии, но сама заменяет мне путешествие. И добавил, что карты на картинах Вермеера — верный признак того, что художник не покидал дом.

Ты возразил и стал рассказывать о своих вояжах по «подсознательному плану», составляемому судьбой. А я понял, в чем наше отличие: ты, «Жид вечный странник», и я, «французский песик». Так ты меня ласково называл, объясняя, почему не можешь взять в «путешествие до границ тьмы».

Твоей жизнью, cheri, руководило Провидение, моей — maman. Это она нарекла меня французским песиком, хранителем «музея любви», конспиратором чувств, смотрителем воспоминаний. А началось все с синей коробочки в белую полоску, в которой на свой седьмой день рождения я получил домашние туфли из тюленьей кожи.

В детстве мой день рождения был настоящим праздником! Накануне maman на цыпочках прокрадывалась ко мне в спальню и раскладывала подарки на табурете у окна. Я притворялся спящим, а если просыпался до рассвета, то не открывал глаз, желая продлить сладкий час ожидания.

Седьмой день рождения был особенным. В окне соседнего дома висела белая клетка с оранжевой канарейкой, чьи трели будили меня каждое утро. В зоомагазине у собора я приглядел похожую певичку и приставал к maman с просьбами купить мне канарейку.

Теперь, cheri, зажмурься и представь себе маленького Ролана-именинника, только что открывшего глаза и на мгновение поверившего, будто maman исполнила его мечту.

Белые полоски на коробке я принял за прутья клетки, синий фон — за просвечивающее сквозь них небо. Но куда подевалась канарейка, трели которой я слышал во сне? Ах, да ведь это только коробка! От разочарования на глаза у меня навернулись слезы. Но уже в следующее мгновение мое внимание привлекло миниатюрное деревце с бледно-зелеными листочками, коралловыми цветками и огромными колючками. На одной из них висел шоколадный амурчик с глазированным луком и сердечком, пронзенным стрелой. На коробочке лежал конверт земляничного цвета с надписью: Roland Cheri, Mon Petit Grand Amour.[15] «Этому палестинскому кактусу, — писала maman, — семь лет — как и тебе, cheri. И проживет он еще сотню — как и ты. Это приятель получше канарейки».

Ты помнишь наше первое утро? Мы стояли у окна, наполовину заслоненного огромным колючим монстром, в какого разросся мой кактус. Я шепнул Тебе на ухо: «Никогда больше, cheri, ты не будешь бездомным. Это твой дом, Эдмон». — Ты взглянул на меня со странной улыбкой и бросил: «А что, если он не согласится? Твой терновый венец — такой ревнивец. Взгляни!» — и показал мне большой палец, на котором выступила капля крови. Случайно ли ты укололся, cheri, специально ли?

Я столько от тебя узнал, Эдмон, и так мало рассказал о себе. Как только ты вернешься, я сразу покажу тебе полосатую коробочку. Я назвал ее «клеткой» и упрятал за шкаф, а назавтра после празднования дня рождения совершил первую в жизни кражу: вытащил из сумочки maman открытку, исписанную мелкими буковками, которые не мог разобрать. В сердцах я порвал открытку и положил в коробочку, не обратив внимания на картинку. Знаешь, что на ней было? «Святой Себастьян» — Мантеньи, — в котором ты первый разглядел сходство со мной.

Лифт? Боже мой! Останавливается на нашем этаже. Я бросился к двери и тут же захлопнул ее перед носом испуганной соседки. Потом пал на колени и начал молиться о твоем возвращении; наконец опустился на ковер и уснул. Мне приснился мой тезка Роланд, палладин Карла Великого. Изрубленный на куски, он умирал в овраге Ронсево: неподалеку от городка Сен Жан Пье де Пор, где мы каждый год отдыхали с maman.

В холле нашего отеля стоял набитый захватанными журналами дубовый шкаф, в котором я обнаружил XXIII том энциклопедии «Британника» со статьей «Роланд» и иллюстрацией, изображавшей рыцаря в момент смерти. Теперь она приснилась мне вновь. Над лужей крови трепетала ленточка с надписью «не для дам». Я понял, что maman поэтому назвала меня Роланом. Ее губной помадой я раскрасил черно-белую кровь. Получилось Красное море, полное косматых осьминогов.

На пляже лежала maman под полосатым зонтиком, по волнам дрейфовал Ролан на надувном матрасе. Я греб руками, пока не потерял maman из виду, а на горизонте не разглядел твою фигуру, вырезанную из тонкой, прозрачной, местами подкрашенной пленки. Я наблюдал за тобой в бинокль, пока не почувствовал боль в сердце, потому что расстояние между нами не уменьшалось.

Ты выглядел таким жалким! На помятом лице остались только пустые глаза и открытый рот. Он взывал ко мне о помощи, а я все плыл и плыл к тебе, пока не постарел. Я стал профессором, добился славы и денег: я все отписал тебе в завещании, даже матрас. Из него вышел воздух, а я проснулся на дне.

Эдмон! Это уже мое последнее письмо к тебе. Больше я писать не буду. Умоляю! Поверь в мою любовь, вернись! Тебя ждет книга о возлюбленном, затерявшемся среди антиподов. Она не о тебе. Ты отыщешься и заберешь меня, словно багаж из камеры хранения.

Любимый! «Я, нестерпимо присутствующее, имеет право на существование, только когда видит тебя, вечно отсутствующего».

Лифт на нашем этаже? Я приотворяю дверь: толстяк с таксой явился с визитом к соседке. У меня кружится голова. Заварю себе липового цвету.

Помнишь, как мы любили гулять вокруг кладбища Монпарнас, вдыхать сладкий аромат лип? Немного кипятка расплескалось, я вытер пол старой газетой. Взгляд упал на чужую фамилию рядом с именем Эдмон. Сердце подскочило в груди. Это значит, что ты вернешься, правда?

Я выпил чашку отвара, открыл наугад «Пармскую обитель», страница 117: «Однако логика страсти неумолима, жажда узнать правду делает напрасной всякую сдержанность».[16] О нет, господин Стендаль! Я не жажду правды, она мне ни к чему. Где бы ты ни был, что бы ни делал, cheri, мне все равно. Я желаю лишь одного — чтобы ты вернулся. И почти уверен, что ты вернешься сегодня. Ведь это твой день рождения!

Вот именно, а в холодильнике пусто! Я бегу в магазин. На кухонном столе оставляю банку сосисок — вдруг ты случайно вернешься раньше.

Боже! Что за радость нас ждет! Твой старый рюкзак у порога, кроссовки на ковре, носки на обеденном столе, банка из-под «колы» — на письменном. Я никогда не стану попрекать тебя беспорядком, cheri! Никогда! Из открытой ванной идет пар. Ты на полную громкость включил Скрябина. Лежишь в слишком короткой для тебя ванне, пятки на тумбочке.

Вот это и есть любовь, не правда ли? Деталь, деталь и еще раз деталь. А твой день рождения вновь выпал на прекраснейший день года. В кондитерскую я побегу через Люксембургский сад, на мгновение присяду у нашего фонтана.

Вот я и вернулся, Эдмон. Сейчас сядет солнце, а я поспешно заканчиваю последнее письмо: ко дню рождения. Я вручу его тебе, как только ты задуешь три свечки на черничном торте: сине-лиловом, подобно твоим картинам. Раньше они не слишком мне нравились, теперь — очень.

Ты великолепный колорист, cheri! Напишешь еще много чудесных картин. Да, признаю: твоя диссертация — недоразумение, зачем художнику степень!

Знаешь, cheri, меня уже так и подмывает вскочить. Но я задержусь здесь еще на мгновение. Хочу дать тебе время, чтобы ты снова у нас прижился.

Куда бы я ни посмотрел, везде вижу тебя. Ты подмигиваешь мне с каждой странички. Любовь обитает в глазах, да?

Твое имя начинается на Э, мое — на Р.

«Эр» — по-немецки «он».

Он — это Эрос: наши инициалы плюс «ос» — «ость». Мы срастемся воедино, да?

На жизнь, на смерть, на вечность.

Всегда Твой Р.

Р. Доктор Инуэ Юки — Ролану Барту

"Гейша одевает майко". Фотография. Около 1900.

В: Инуэ Юки. "Мост цветущей сливы: воспоминания гейши" (Киото, 1974)

Доктор Инуэ Юки,