Эротоэнциклопедия

Я потерял дар речи, потом улыбнулся и снова кивнул. В молодости это был мой любимый роман.

Была ли квартира лишь предлогом увидеться со мной? Безусловно нет. К. хотел мне помочь, а коллега «из квартиры, снятой у ответственного съемщика», действительно слег с сердечным приступом, о чем К. сообщил мне назавтра, положив ладонь на грудь слева и ловя ртом воздух. Поэтому план изменился. Вместо «смотреть апартамент» К. предложил вместе «осмотреть Варшаву».

На трамвае мы переехали через Вислу, пересели в другой трамвай и кружным путем вернулись в Старый город. Таким образом К., вероятно, избавился от своего «ангела-хранителя», что тогда не пришло мне в голову. Ближе к вечеру мы зашли в закусочную самообслуживания, немного похожую на детсадовскую столовую: стены облицованы кафелем с изображением животных — синие рисунки на белом фоне. Мы сели в углу, а К., удовлетворенно оглядевшись, заметил: «Зоопарк, Дельфт, Вермеер. Я это любить!» Потом, ни о чем меня не спрашивая, принес на подносе две порции блинчиков «а la polonaise»[72] (с начинкой из сладкого творога, посыпанных сахаром и политых сметаной), две кружки с теплым сладким чаем, две алюминиевые вилки и два ножа, за обрезанные острия которых он извинился.

После обеда он спросил, хочу ли я «посещать вилла нова». Я понятия не имел, что это такое, но с энтузиазмом согласился. В автобусе К. объяснил мне, что после «виктории над турки» король Собеский построил для «свой жон Мари» дворец под названием «вилла нова». Потом носовым платком протер запотевшее окно, чтобы показать мне «реконструкцию». Я притворялся, что интересуюсь восстановлением Варшавы, хотя больше всего меня вдохновлял сам факт экскурсии, которая, как я думал, положит начало нашей дружбе.

Знай я, что К. как раз получил назначение за границу, я бы понял причину его эйфории, которую ошибочно приписывал своей особе. Теперь я думаю, что для К. наша прогулка к «вилла нова» была началом путешествия на олицетворяемый мною Запад. Разрушенный дворец он приветствовал словами «прекрасная Италия», по парку помчался с по-мальчишески озорным выражением лица.

Запыхавшись, мы остановились у пруда. В последних лучах декабрьского солнца молочная гладь воды из розовой делалась золотой. На другом берегу, на носу привязанной в камышах лодки — неподвижный, словно аппликация, силуэт лохматой черной дворняги. К. вдруг нагнулся, поднял с земли камешек и пустил «блинчик»: подпрыгнув семь раз, камень пошел на дно. Собака залаяла, спрыгнула на берег, исчезла из виду. Пруд стал коричневым, фиолетовые камыши почернели, а у меня перед глазами замаячили летние сумерки в «прекрасной Италии»: два друга, странствующие с рыжей борзой, какая у меня была когда-то.

На пустой остановке возле кладбища мы долго ждали автобуса. До центра добрались уже ночью. Я чувствовал, что К. спешит домой. Знаками показал, чтобы он не беспокоился и вышел там, где ему удобнее. К. не согласился. Проводил меня до отеля, а на прощание крепко пожал руку и поблагодарил за «очень прекрасный, прекрасный день». Он знал, что в Варшаве мы больше не увидимся.

После Рождества К. уехал: поспешно, не попрощавшись. Из Вены он прислал мне милую открытку, написанную на безупречном французском, вероятно, дочкой или женой, но без подписи. Он вспоминал наш «поход» во дворец королевы Мари и извинялся, что не сообщил о своей «неожиданной карьере»; добавил еще, что у жены проблемы со здоровьем, а у дочки — с немецким. Расспрашивал о квартире и работе в университете, приглашал в Вену.

Я разорвал открытку на мелкие кусочки, благодаря Провидение, что она не попала в лапы мерзавца. Из Польши я боялся писать К., из Парижа — тоже. Через бельгийского знакомого К. передал мне, что обо всем знает и ждет от меня весточки. Но я больше не писал: опасался «заразить проказой» моего Большого Мольна. Но забыть о нем не мог. Годы спустя я разыскал адрес издательства, в котором К. начал работать после возвращения из Вены. Мое письмо вернулось в конверте с черной рамкой, с вырезанным из газеты некрологом. Из него я узнал, что К. родился в 1910 году в бывшем СССР, а умер в 1967 году в Венгрии.

Ролан, я столько понаписал о своих перипетиях, которые прежде тщательно скрывал, потому что они касаются проблемы, которую мне хотелось бы затронуть в статье, предназначенной для твоей энциклопедии. Свой текст я планирую написать свободно, в жанре эссе или даже беллетристики. Я хочу проанализировать любовь (и флирт) между мужчиной и мужчиной, ее конфликт с законом, и исследовать связь между самоконспирацией, на которую нас обрекают расхождения с нормой, и преследованием нас тайными органами безопасности по обе стороны железного занавеса. Закончить мне хотелось бы личными размышлениями о непреодолимом противоречии между стремлением к красоте «инфернальной», которую обычно олицетворяет «мерзавец» помоложе, и тоской по истинному другу-проводнику: обычно старше нас — двойнику божественной Беатриче.

Я уже хотел было сообщить тебе, когда намереваюсь закончить статью, и надписать конверт, но меня отвлек студент, и я отложил письмо. Это было позавчера вечером. Я возвращался домой в прекрасном настроении, то и дело останавливаясь, чтобы поглядеть на проказы «пустынных собачек» (вид земляных белок), перекопавших весь кампус. И тут при виде знакомой фигуры у меня к горлу подкатила тошнота. Под раскидистым платаном делал гимнастику мерзавец. Студент Стэнфорда? Нет, для этого он слишком честолюбив! Сегодня я услыхал, что место ассистента в отделе советологии займет лауреат стипендии Макнамары: «восходящая звезда из Польши».

Что делать, Ролан? Остаться, рискуя заработать манию преследования? Удрать? В тебе столько здравого смысла и спокойствия, посоветуй мне, как быть; поговори со своей мудрой мамой. Ты, небось, скажешь, чтобы я не тянул с отъездом, верно? Как нарочно, я только подыскал себе место, о каком мечтал: комнату с террасой и видом на кампус в центре для психически неполноценных людей. Это уникальное заведение: полная противоположность зарешеченной клиники без дверных ручек; предвестник лучших времен. У центра проблемы с финансами, поэтому они сдают комнаты на последнем этаже. Работая над «Историей безумия», я часто размышлял о подобных общих домах для «больных» и «здоровых», но не думал, что доживу до лучших времен и сам поселюсь рядом с «психами».

Больные относились ко мне так доброжелательно, словно знали, кто я такой. Расспрашивали о здоровье, пожимали руки, желали хорошего уик-энда. Это доставляло мне огромное удовольствие — до позавчерашнего вечера.

Теперь я вижу, Ролан, как мало стою. Встреча с мерзавцем сломала мое чувство солидарности. Вместо стремления к совместному проживанию здоровых и больных — паранойя эгоиста-паникера. Последние две ночи я тщетно боролся с удушьем, клаустрофобией, бессонницей; чувствовал себя затравленным прокаженным, который заточен в башню для «безумцев». Сегодня утром я попятился обратно в лифт, увидав перед домом «скорую»: был уверен, что «это за мной». Я заперся на ключ, вскакивая каждый раз, когда лифт останавливался на нашем этаже. После обеда меня охватила такая паника, что от любого шороха я готов был кинуться с балкона.

К счастью, я вспомнил о болеутоляющих с кодеином. Принял пять таблеток, вздремнул и к вечеру отправился в университет — в купленном на зиму плаще, шляпе, какую никогда не ношу, и темных очках. Мерзавец мне не встретился, и я немного пришел в себя.

И вот я опять взялся за письмо, но не могу сосредоточиться. Все думаю, а вдруг в мое отсутствие с него сняли копию; а вдруг мерзавец уже донес иммиграционным властям, что я живу в «доме умалишенных». Ты, наверное, не знаешь, что психически больным въезд в эту «свободную» страну запрещен. «Психи-геи» наверняка депортируются в первую очередь. Хуже их — только «психи-геи-коммунисты».

Пора возвращаться в Париж. Может, там придет в себя линялый Фукс, которого в последнее время постоянно что-нибудь беспокоит. То ли климат ему не годится, то ли иммунитет ни к черту.