Эротоэнциклопедия

Влюбленность сопровождается столь осязаемыми снами, что утром я принимаю их за реальные события. Раз за разом снятся путешествия и катастрофы, соединяющие нас с возлюбленным. Несколько дней назад я задремала на скучной вечеринке у пары нью-йоркских художников. Мне приснилась ядерная тревога на Манхэттене. Устремившаяся к сабвею толпа увлекла меня за собой, в темном туннеле толкнула в объятия любовника. На следующую ночь сон вернулся в улучшенной редакции: тревогу объявили на всем земном шаре. К земле приближался Эрос. Когда они столкнулись, планета сгорела. В живых остались только мы с возлюбленным. Во время экскурсии по космической станции НАСА мы случайно оказались на одной ракете. Катаклизм выбросил нас в космос.

О трагизме любовных грез Ваша книга умалчивает. Вы скрыли ужас между строк, но я его ощущаю. Вижу шапку-невидимку, в которой Вы проскальзываете по минным полям. И образ возлюбленного, который пытаетесь замаскировать. «Это портрет не психологический; это портрет структуралистский», — пишете Вы. Разумеется. Красота — вопрос структуры, а не психологии. А Ваш возлюбленный был очень красив, не правда ли? «Фрагменты речи влюбленного» родились из писем к нему? В этом я почти уверена. Правда, Вы мало что от них сохранили. Убрали все, что позволяло идентифицировать Вашего возлюбленного. Оставшееся от него пустое место заполнили цитатами из чужих книг.

Как я догадалась? Простое совпадение. Сперва мое внимание привлек фрагмент репродукции, помещенной Вами на обложку книги. Много лет назад, еще живя в Вене, я знала одного человека, удивительно похожего на ангела, что ведет Товию на этой картине Вероккьо. Это был молодой беженец из Румынии, мы называли его Херувимом. Однажды он позировал мне для эскизов и большого полотна — в блузе из серебристого шелка, привезенной отцом из Китая, слишком для меня просторной. На рукавах были вышиты золотистые хризантемы. На ангеле Вероккьо — подобное одеяние. Херувиму так понравилась блуза, что я ему ее подарила вместе с темно-синей накидкой, в которой юноша еще более напоминал персонажа Вероккьо. Мое полотно таинственным образом пропало, Херувим тоже. Потому меня и тянет в Национальную галерею, где находится картина Вероккьо.

Выйдя оттуда позавчера, я встретила старого знакомого из Вены, Осси Винерера, который тоже в свое время дружил с Херувимом. Мы отправились пообедать к китайцу на площади Пикадилли. В печеньице на десерт я обнаружила сентенцию: «никогда не теряй надежды». Осси подхватил эту тему и заговорил о прошлом. «Улучшение Центральной Европы», его первая книга, в самом деле новаторская, не имела ожидаемого успеха. Осси впал в отчаяние, потом вбил себе в голову, что произведение непременно забудут, если только его не оценит Великий Человек — один из трех идолов Освальда. Я уговаривала Винерера послать им всем свою книгу. Но это было бы слишком просто, недостаточно романтично. Осси желал, чтобы книга попала к ним случайно, и этот случай поверг их на колени.

Каждый художник мечтает о чем-то подобном, правда? Однако шансы «Улучшения Центральной Европы» были на редкость ничтожны. Как могла плениться дебютом никому не известного молодого жителя Вены троица парижских профессоров — Сартр, Фуко и Барт, — если ни один из них не знал немецкого в достаточной степени (заранее прошу прощения, если ошибаюсь), чтобы продраться через экспериментальную прозу Освальда. Идея была безумная, но он не терял надежды. В последний раз он видел Херувима в кафе, на столике лежало «Улучшение Центральной Европы». Книга исчезла вместе с нашим мальчиком, который хотел учиться в Сорбонне. Осси уверовал, что все сбудется и Херувим исполнит его желание, вручит книгу одному из трех профессоров. Я твердила, что он сошел с ума, но Осси уцепился за эту ниточку. И, как оказалось, был прав.

Ваше письмо — триумф моего друга. А ведь оно могло обернуться катастрофой. Вы не указали обратного адреса, а у Осси есть пунктик — выбрасывать «анонимные» конверты. Однако на этот раз его остановил цвет бумаги и буйная фантазия. Красную марку с женским портретом он счел знаком от незнакомой поклонницы. Осси уже было настроился на переписку с очаровательной француженкой, когда штемпель «Сорбонна» навел его на другую мысль. Ему вспомнился Херувим, почерк которого похож на Ваш и который тоже обожал писать чернилами пастельных тонов на парфюмированной почтовой бумаге. Извлекая из конверта тончайшие листочки, Осси был уверен, что это письмо от Херувима. Когда он понял, что держит в руках на самом деле, просто обезумел от счастья.

В Вашем письме нет ни слова о Херувиме. Однако обложка книги — доказательство того, что Вы познакомились с мальчиком и полюбили его. Иначе и быть не могло! Помню набожное волнение, которое охватывало меня при виде Херувима. Все было в нем совершенно, он излучал какое-то неземное сияние. Таких, как он, природа создает раз в сто лет!

По-прежнему ли Херувим носит распущенные волосы, стягивая их лиловой ленточкой, что подарил ему Осси? Уважаемый и дорогой господин Профессор! Прошу простить мне бестактный вопрос. И не волнуйтесь. Нет, Херувим не был любовником ни моим, ни Освальда. Ни с кем в Вене не сблизился, хотя все его любили. А он вдруг нас покинул. Не попрощавшись — как и с Вами, правда?

Светает. Уже 6 мая. Всю ночь я попеременно читала Ваши «Фрагменты» и писала Вам. Теперь сделала небольшой перерыв, подошла к открытому окну. Я живу в квартале художников и пьяниц. Один из них уснул на коврике под лестницей. Храпит. В воздухе вонь гнили и запах жасмина, которым заросла помойка. Над Лондоном занимается новый день. Лечь спать? Нет, еще не сейчас. Расскажу Вам еще кое-что, ладно?

Помните период оттепели после сталинских морозов? В Польше, откуда я родом, оттепель началась в октябре 1956 года. Неожиданную карьеру сделал тогда мой отец Кароль Курылюк — министр культуры и искусства в правительстве Гомулки, фамилия которого Вам, возможно, знакома. А вот конец 1958 года: с весны отец безработный. Его уволили на следующий день после того, как Марек Хласко, молодой писатель и стипендиат Министерства культуры, получил политическое убежище во Франции. Об этом сообщило радио «Свободная Европа», которое родители слушали в столовой, запершись на ключ. Я подслушивала под дверью. Меня заинтриговало выражение «выбрать свободу», которое за ужином мама обратила в шутку — смеясь, сказала, что тоже выбрала бы liberte a Paris.[55]

На следующий день, вернувшись из школы, я нашла отца на диване. Он лежал — лицо серое, глаза закрыты. Мама сказала, что он обнаружил свой кабинет запертым, очень встревожился и вернулся домой. У отца оказалось воспаление внутреннего уха. Выздоровев, он стал много времени проводить с детьми. Иногда забирал из школы брата, чаще меня. Тогда мы шли домой кружным путем, через Уяздовский парк. Начались заморозки, я рвалась к пруду. Проверить, замерзла ли уже вода, покормить уток.

Я как раз крошила им свой второй завтрак, отец сел на скамейку. «Эвуня!» — неожиданно позвал он. Я обернулась. Рядом с отцом стояли двое незнакомцев. Старший — в элегантном пальто, у младшего, одеждой никак не выделявшегося, были на носу круглые очки. Охваченная любопытством, я подошла и услышала, что отец пытается объясниться по-французски. Он пробормотал что-то вроде: та fille[56] отлично parle frangais.[57] Я non, pardon[58] — и смутился. «Bonjour»,[59] — сказала я, краснея за отца, который с явным облегчением обратился ко мне: «Эвуня, это Monsieur[60] посол de France.[61] Ты будешь нашей переводчицей, ладно?»

До чего избирательна память, согласитесь, господин профессор? Слова отца я запомнила точно, остальной разговор — лишь в общих чертах. Мне показалось, что посол очень обрадовался встрече, отец — меньше. Я была так взволнована ролью переводчицы, что у меня началась икота. Тщетно пытаясь ее побороть, я перевела отцу «выражения глубокого сожаления и горячей благодарности от французского правительства», на которые он ответил кивком. На вопрос посла, что послужило истинной причиной — господин Хласко или чересчур либеральная культурная политика господина министра? — отец почесал в затылке. А я, залившись краской, пробормотала, что мой папа — ужасный молчун, что, впрочем, было правдой.