Страница 5 из 48
4
Сергея Антонова приняли в ряды Ленинского комсомола. Он был первым из нас, кто удостоился такой великой чести и ответственности. Почти всю ночь мы ходили с ним по темным улочкам, молчали, изредка только встречались наши взгляды. О чем, собственно, говорить, когда счастье переполняет твое сердце?!
А спустя несколько дней мы встретились с Серегой в садике.
Он растянулся на зеленой, еще не выгоревшей июньской траве. Я сел рядом, — не сводя глаз с «командарма».
— Слушай, Петруха, дай слово, что никому…
— Что — никому?
— Ну, пока никому не разболтаешь. Тайна…
— Честное пионерское.
Сергей приподнялся на локте и оглянулся:
— Поклянись!
— Да ты что? Я уже дал честное…
— Смотри мне… Я письмо вчера написал. Наркому.
Он сказал это таким тоном, будто переписка с наркомами была его обычным занятием.
Я разинул рот от удивления. Если бы он сейчас сказал, что отправляется в Германию на помощь бастующим рабочим, я бы и этому поверил — уж слишком спокойно сообщил он о своем письме.
— Какому наркому? — неожиданно в рифму, заикнувшись немного, переспросил я.
— Наркому пути, — торжественно ответил Сергей.
Я молчал.
— Так и написал, — вдруг с вызовом произнес Сергей. — Дорогой товарищ нарком. Пишет незнакомый Вам Антонов Сергей Николаевич, член ЛКСМ Белоруссии, вожатый базового пионерского отряда. Имею к Вам просьбу коллективного характера. Москва — столица революции, мы бы очень хотели ее увидеть, а денег на дорогу нет.
Я придвинулся к Сергею, завороженно слушая текст письма.
— …Всего нас 115 пионеров, — продолжал он, — отберем самых передовых и активных. С коммунистическим приветом…
— Беги на почту! — сказал я, усмехнувшись.
— Куда? — не поняв, спросил Сергей.
— На почту. Заказное письмо от наркома получать. Беги, а то не успеешь.
Сергей словно не понял насмешки.
— Не веришь? Никто не верит. А я верю.
— Да ты что?! Да он и читать не будет. Ну, представь себе, сколько детей железнодорожников по всей стране? И всем, что ли, бесплатный литер для поездки в Москву вот так за здорово живешь присылать?..
— Всем — не всем, — рассудительно сказал Сергей, — а тем, кто заслужил — надо бы и послать.
— А мы заслужили?
— Не знаю, — ответил Сергей. — В чем-то — да: пионерии служим, комсомолу помогаем, учимся на «хорошо» и «отлично».
— С чего ты решился-то, Серега?
А он не мог тогда объяснить, что толкнуло его, тайком от всех нас, сочинить столь важное письмо, переписать два раза без помарок каллиграфическим почерком, заклеить конверт и вывести адрес наркома. Может быть, слово «Москва» — таинственное и манящее — на табличках скорого варшавского, пробегавшего мимо нашего города… Может быть, уже звучавшие в ту пору из черных чудо-радиотарелок прекрасные слова: «Внимание! Говорит Москва!»
— А ты, — спросил я, — с кем-нибудь посоветовался? Разрешения спросил?
— В том-то и дело, что нет, — вздохнул Сергей. — Спросишь — никто и не разрешит наркому писать.
— И Николаю не сказал? — тихо спросил я.
— Нет.
Я со страхом поглядел на друга. Это уж было вовсе ни с чем несообразно — такое совершить, написать в Москву, не посоветовавшись с Николаем — самим Колей Крустинсоном, вожаком нашей комсомольской ячейки, — явный анархо-синдикалистский уклон.
— Ну и нагорит же тебе, Серега! — сказал я.
— Нагорит, — согласился Сергей, — только если что и берет города — так это храбрость, Петруха.
…Через две недели Николай Крустинсон за руку притащил Сергея к Матвею Афанасьевичу Анищенко, секретарю партбюро депо.
— Подожди здесь, — сказал Крустинсон и протиснулся в дверь крохотной дежурки, увешанной плакатами. Сергей из-за плеча Крустинсона заглянул в комнату.
За большим столом — на нем красовались четыре буквы: НКПС, — положив на стол огромные руки, поросшие черной шерстью, с навсегда въевшимися следами угольной пыли, мазута и металлической стружки, сидел человек в путейской тужурке.
Ворот замасленной тужурки был распахнут. Разлетавшийся пшеничный чуб то и дело сползал на лоб, и тогда человек, сидевший за столом, взматывал головой, словно норовистый конь, водружая чуб на место.
Каким ветром занесло в гражданскую войну донского красного казака из Первой Конной Матвея Анищенко в белорусский городок, в депо, где после недавней разрухи вдруг загудели, застучали могучими поршнями железные кони — паровозы…
— Привел? — не поднимаясь из-за стола, спросил Анищенко.
— В коридоре дожидается.
— Давай сюда писателя.
Сергей вошел в комнатку и неожиданно — то ли по выражению глаз Анищенко, то ли еще по чему-то — понял, что случилось нечто необыкновенное.
— Надо бы тебя, писателя, выдрать, — сурово начал Анищенко и вдруг не удержался: — Ну, учудил…
Крустинсон смотрел в окно и кусал губы, стараясь сохранить серьезность.
— Ладно. Стружку мы с тебя снимем, — пообещал Анищенко и подошел к металлическому ящику. Он повернул два раза ручку, дверца ящика мягко подалась, и Анищенко достал из сейфа пакет с сургучовыми печатями, печатным штампом и какой-то ярко-красной бумагой, пришпиленной к конверту.
— На, держи. Тебе — лично от наркома.
Сергей не выдержал — всхлипнул.
— Ты с какого года? — вдруг спросил Анищенко.
— Девятьсот двенадцатого.
— А на вид взрослый мужик, — покачал головой секретарь партбюро. — Что ж ты, дорогой товарищ, партизанщиной занимаешься?..
— Я не партизанщиной. Я инициативой.
— В общем, так, — пробасил Анищенко. — За то, что поперек батьки лезешь в пекло, выдрать бы надо. А за инициативу Хвалю…
…И вот в июле 1926 года под руководством нашего четырнадцатилетнего вожатого Сергея Антонова, с котомками за плечами, в которых хранились харчи, собранные родителями, в вагоне, специально вымытом и обильно опрысканном карболкой, мы вечером отправились, провожаемые взрослыми и детьми, в далекую и неизвестную Москву по бесплатному литеру от наркома.
Прибыли мы на Белорусский вокзал. Никем, конечно, не встреченные, растерянно топтались на шумящем, бурливом перроне, оглушенные громадным городом.
Чтобы как-то исправить положение, Сергей (все мы понимали, что он должен был предупредить Москву о нашем приезде) громовым голосом закричал: «Делегация пионеров Белоруссии, по два в ряд становись!» И как-то тише стало на перроне; люди, расступаясь, дали нам место, и мы под бой барабана, подняв высоко знамя, врученное накануне нашим парторгом Анищенко, направились на площадь.
В то время налево от вокзала стояла триумфальная арка в честь победы над Наполеоном (ныне она восстановлена на Кутузовском проспекте). На площади, гомонливо переругиваясь, толпились легковые и грузовые извозчики, пронзительно звонил переполненный трамвай, и посреди всего этого оглушающего гама и шума стоял милиционер-регулировщик, который, увидев, что прямо к нему направляется колонна пионеров, остановил движение, что наполнило наши сердца гордостью и сознанием собственной значимости.
Сергей, отдав пионерский салют, поздоровался с милиционером и спросил тоном, не терпящим возражения:
— Объясните, пожалуйста, где здесь у вас располагается Московский комсомол?
Милиционер, улыбнувшись, ответил:
— Краснопресненский райком направо, рядом с Большой Грузинской.
Сергей на ходу решил исправить свою ошибку и срочно искать спасения и помощи у московских комсомольцев. (Эта быстрая его смышленость никогда не имела в первооснове желания получить личное благо. Думаю, окажись он один в столице, не чувствуя ответственности за нас, своих сверстников-пионеров, — растерялся бы, как любой мальчишка на его месте. Но д о л г дал ему силу и мужество. Это тоже было чертой его характера, и он пронес ее сквозь все жизненные испытания.)
Через несколько минут мы были у здания райкома комсомола.
Выстроив свою «полсотню» перед окнами, Сергей приказал сначала бить посильнее в барабан, а потом запеть громче нашу любимую: «Ах, картошка, объеденье, пионеров идеал», а сам тем временем скрылся за дверями.