Страница 21 из 48
Затем по решению подпольного обкома он, так же как и я, перешел линию фронта — для доклада ЦК КП(б) Белоруссии.
Побывав у первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии П. К. Пономаренко, Сергей рассказал ему все, что видел и слышал.
Первый секретарь ЦК счел его рассказ заслуживающим серьезного внимания. Он знал Сергея лично — за две недели до начала войны вызывал его в Минск для беседы: хотел забрать Антонова на руководящую республиканскую работу. П. К. Пономаренко созвонился с Буденным и направил к нему Антонова, чтобы тот рассказал маршалу о положении войск, попавших в окружение.
…Я привожу рассказ Сергея о встрече с Буденным таким, каким я запомнил его после встречи с моим другом в ту тревожную, беззвездную, душную летнюю ночь…
…Из-за стола, протянув руку, шел к Сергею человек в маршальской полевой форме, с большими звездами на рукавах гимнастерки.
— Добрый вечер, товарищ Антонов, — сказал Буденный.
Да, это был он — тот самый бедняцкий сын, полный Георгиевский кавалер, легендарный красный казак, которого Ленин сравнивал с Гарибальди, — Семен Михайлович Буденный. И уж совершенно некстати вспомнилась Сергею давнишняя строевая: «Буденный наш братишка…»
Маршал просто, по-отцовски обнял Сергея за плечи, усадил на диван. Во всем его облике — даже в знаменитых, чуть тронутых сединой усах — было что-то непривычное, непохожее на тысячи его портретов, знакомых каждому из нас с детства. Сейчас перед Сергеем на гнутом венском стуле сидел безмерно постаревший, осунувшийся человек.
— Расскажи, сынок, что видел, — попросил маршал.
Сергей повторил свой рассказ. Говорил он горячо, сбивчиво, волнуясь, ничего, решительно ничего не приукрашивая, не упрощая, не скрывая. И о том, как жестоки, безжалостны оккупанты, и о том, что люди, оказавшиеся по ту сторону линии фронта, не знают правды, сбиты с толку вражеской пропагандой. А она твердит, хвастает, что немец уже занял Москву, а Сталин и другие руководители бежали куда-то за Урал…
Маршал не проронил ни слова, не задал ни одного вопроса — только слушал, внимательно слушал Сергея, словно сверял его наблюдения, его мысли с тем, к чему он пришел сам, о чем думал, не мог не думать здесь, в Гомеле.
Сергей, закончив рассказ, чуть не закричал:
— Где же наши армии, товарищ маршал?! Когда же погоним фашистов до Берлина?..
Буденный помолчал несколько мгновений, а затем заговорил — глухо и неторопливо. Он не отвечал прямо на вопрос Сергея, но то, о чем он говорил и, главное, как он говорил, — ошеломило. Антонов ожидал всего, чего угодно, — только не этого…
Тихо, медленно, казалось, с трудом подбирая слова, Буденный объяснял, что враг неслыханно силен и ни в коем случае нельзя недооценивать его мощи.
— Он силен, немец, ох как силен, — повторил Буденный. — А разговоры, что в Москве они, не просто брехня, сынок. Может и до Москвы немец дойти, может…
Сергей посмотрел на усталого старого человека в маршальской форме, и жуткая, нестерпимая мысль обожгла его. Он внимательно слушал, но мысль эта — страшная, безумная, невероятная — все больше овладевала им. Он с трудом взял себя в руки, до боли, до хруста сжал кулаки.
Как же Буденный может говорить о том, что немец дойдет до Москвы, если он, Сергей, воспитан в одном непреодолимом убеждении: «От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней»…
— Отдохни, сынок, пару дней. Спасибо тебе за все, что ты рассказал, — произнес маршал.
Буденный встал и, подойдя к Сергею, взъерошил ему волосы, в которых появились первые седые пряди.
Много лет спустя, в фойе Георгиевского зала в Кремле, в перерыве между заседаниями Верховного Совета, меня представили Семену Михайловичу Буденному.
Мы разговорились, сфотографировались на память…
— Ваше лицо мне знакомо, — сказал Буденный. — Где я вас встречал?..
Я напомнил маршалу, что был у него на приеме после того, как он беседовал с моим другом Сергеем Антоновым, молодым политруком, пришедшим из вражеского тыла. Я рассказал маршалу все, как было, ничего не утаил, ни тогдашних мыслей Сергея, ни подозрений его, да и моих, впрочем, тоже.
Семен Михайлович улыбнулся:
— Значит, к сожалению, оказался я пророком — дошел немец до Москвы…
И вдруг задумался. Улыбка, спрятанная в седых уже усах его, сошла с лица. И я отчетливо понял, что припомнилось маршалу — знойный страшный июль сорок первого, кабинет штаба в гомельском дворце князя Паскевича, ожесточение и трагизм первых военных дней.
— А что потом стало с вашим другом? — спросил маршал.
Я ответил, что отдохнуть Сергею не пришлось — генерал Кривошеин в ту же ночь забрал нас на передовую, в свой танковый корпус…
2
Еще один эпизод, врезавшийся в память: в кровопролитных боях в тылу врага множество красноармейцев были тяжело ранены. Наш врач Трускевич делал все, что мог, но медикаменты были на исходе, условий — мало-мальски сносных — не было: мы шли из боя в бой.
— Товарищ генерал, — предложил Сергей, — позвольте нам с Андреевым вывезти раненых в тыл.
— Ты что?! — нахмурился Кривошеин. — Ты понимаешь, что говоришь, политрук? Я должен буду отдать все танки для сопровождения раненых, а как сдерживать гитлеровцев здесь?
— Нам не нужны танки сопровождения, товарищ генерал! Переоденемся в немецкую форму и проскочим! Раненых я тоже «обмундирую», автомашины немецкие у нас есть…
Я, помню, тогда добавил:
— Клянемся бородой святого Ларивона, вяликомученника белорускага, пробьемся…
— Сколько немецких слов ты знаешь? — спросил Кривошеин.
— Достаточно, — ответил Сергей. — Яволь, гут, швайн.
Кривошеин долго смеялся — лицо, закопченное пороховым дымом, только зубы светятся, и в глазах — гордость за своих питомцев…
Словом, через несколько часов мы выехали. А прошло еще часа два, и в лесу, навстречу колонне с ранеными — немецкие мотоциклисты. Они о чем-то спросили Сергея, одетого в мундир немецкого обер-лейтенанта.
Сергей наорал на мотоциклистов: «Швайне, ферлюхте швайне», и ударил одного из солдат офицерским стеком. Те, прижавшись, словно собаки побитые, дали газу — бешеный обер, черт его дери, лучше от него подальше…
А в одной маленькой белорусской деревне чуть не произошла трагедия. Вошедший в свою обер-лейтенантскую роль, Сергей стал просить еды для раненых, подражая немцам: «Мамка, яйки, курки, жифо!» Два здоровых на сотню раненых — смотрим, собираются мужики и бабы с вилами и топорами.
— Бице фашистских гадов! — закричал один из стариков и бросился к нашим машинам.
Сергей чуть не взмолился на родном нашем белорусском языке:
— Да мы ж свои, свои, дед, мы раненых вывозим, маскируемся мы!
Словом, только когда все раненые: русские, украинцы, грузины, белорусы, казахи — начали кричать, что они свои, что они красноармейцы, переодетые в немецкую форму, убедились колхозники, поверили нам, потеплели лицами…
Мы вывезли раненых, «пропилив» по проселкам добрую сотню километров. Отдыхать было некогда. Сергей сел рядом с шофером и приказал:
— Срочно назад — мы нужны в корпусе…
Бои в те недели продолжались ожесточенные, на редкость упорные. Я был с Сергеем в одном батальоне и мог, что называется, наблюдать каждый его шаг, каждое движение — и спали-то мы в одной палатке, укрывшись одной шинелью. Впрочем, чаще спать приходилось в танке — если только приходилось: бои шли днем и ночью.
Однажды генерал Кривошеин вызвал добровольцев — отводить к линии нашей обороны подбитые танки. Дело это рискованное, смертельное, говоря откровенно, дело: надо подползти под ураганным огнем фашистов к поврежденному танку, забраться внутрь, к своим, а это, пожалуй, самое сложное — танкисты никого не пускают, задраив все люки: боятся, не фашист ли к ним «просится» в гости. Потом надо прикрепить буксирный трос, протащить его в лощинку, где затаился танк-буксир, замаскированный, тихий, чтобы его не засек враг и не уничтожил артиллерийским огнем, и уж с наступлением темноты оттащить подбитую «тридцатьчетверку» к своим.