Страница 5 из 8
И сейчас этот ультраправый нигилизм, который говорит: я буду просто ненавидеть все вокруг, я буду убивать, резать, тут это, там то. Голая ненависть. Святой Адольф – это не идеология чего-то там. Они могут ей прикрываться, но она еще не достигла пика, мы живем сейчас в ситуации инфильтрации. Мне кажется, что мир, эта система скорее как-то пробует эти правые идеи, каким-то образом пытается их обработать, чтобы их процедить и сделать так, как и с левыми, чтобы усреднить и убрать из них это состояние: «Я крайний». Я буду убивать за то, что он просто не такой, как я. Тем временем со стороны Востока поднимается ИГИЛ. Поэтому националистический запрос выглядит вполне органично.
– Правые идеи без фанатизма?
– Их пытаются как-то таким образом приспособить, чтобы они перестали нести какую-то опасность. Также какое-то время назад купировали левые идеи. Сейчас есть множество как бы анархистов, еще кого-то, но все они прекрасно дружат с государственным порядком. Дружат, потому что не несут какой-то опасности – левые, социалисты – они вообще не несут никакой опасности для государства сейчас. Их пуповина тянется прямиком к государственным органам. Стоят на основании капитала.
– А толкая это, находясь на прямой между анархией и фашизмом, ты видишь, а художников (в широком смысле слова), которые стоят по ту сторону?
– Я думаю, что можно подумать. Я думаю, что много кто ее толкает в сторону. Тут надо подумать. Я думаю, кто.
– Если сразу не приходит в голову…
– Не приходит. Я думаю. Если в общем, то к фашизму толкает инстинкт власти. Любая власть держится на убежденности в превосходстве. А если о том, кто из художников этому прислуживает, то это практически все искусство институциональное так или иначе.
– А институциональное, это какое?
– То, которое привязано к капиталу, стоит на его основании. Я объясню: то, которое привязано к залам, определенным формациям. Скажем так, все, что зависит от фондов, грантов, меценатов, директоров выставочных залов. За этим искусством стоит капитал, оно служит декорацией к любым имперским амбициям. Огромный пласт того, где все строится за счет компромиссов и удовлетворения интересов…
– Церетели толкает?
– Церетели? Наверное, конечно, толкает. Да, толкает. Просто такие фигуры настолько очевидно это делают. Они не являются штурмовиками в случае этого сражения, потому что лобовые атаки совершают агенты, те, кто находится внутри. Те, кто хочет казаться своим. Это скорее те, кто находится неподалеку и как бы говорит о современном искусстве и о каком-то политическом искусстве.
– У тебя здесь, в России, есть оппоненты в политическом искусстве?
– Это все оформительское искусство.
– Конкретный человек?
– Нет, у меня нет конкретного человека. Я имею в виду оформительское в широком контексте. Те, кто оформляет режим и строит декорации. Можно брать, смотреть, кто, что… Я думаю. Понимаешь, говорить об одном оппоненте – нет. У меня нет одного оппонента. Понятно, что было бы удобно назвать Церетели врагом – он оформитель. И очевидно, что он строит декорацию. Однако почти весь обслуживающий персонал, который выпускается из государственных художественных вузов, строит ее или поддерживает. В этом случае Мединский и Церетели сами давно исполняют функцию этой декорации. Они куски этой ширмы. Что о них как о врагах можно сказать? Это тривиально, но все равно главным врагом остается компромисс. Можно взять всех художников, которые создают продукт на продажу. Конечно, они являются оппонентами, потому что они подменяют смысл искусства полностью. Цель их действия сводится к осуществлению выгодной сделки. Они говорят о том, что создание искусства – это создание продукта.
– А можно создавать продукт и заниматься искусством параллельно? Вот тут я продуктделаю, на жизнь зарабатываю, а тут я искусство делаю?
– Это вопрос со смыслом и формой выражения этого смысла. Нет. Продукт – это продукт. Как честным быть? Надо говорить: «Я создаю продукт, и все».
– То есть невозможно отделять – тут искусство, тут продукт?
– Почему, ты можешь так делать, все зависит от тебя. Скорее всего, у людей это не получается. Это обман себя. Человек всегда отдает свое время. Те, кто тратит время на создание продукта, у них эта работа забирает самую продуктивную часть времени. Сказать, что это вообще невозможно, я не могу. Был писатель Франц Кафка, который работал клерком…
– У него был разный предмет искусства и ремесла.
– Да. Если Кафка, то можно и совмещать.
– Дали, к примеру. Делал рекламу, конкретно монетизировался.
– С точки зрения искусства он большую часть жизни не делал ничего интересного. Он очень мощно начал и был почти в авангарде сюрреализма вместе с Бретоном, Бунюэлем и Андалузским Псом. А потом его сожрала Гала, ее ненасытное желание роскоши и богатства. Коммерческий успех обрек его на производство фешенебельного китча. Это тоже пример смыслового предательства, получается, что Дали говорит: «Цель искусства – это большие деньги». Сальвадор Дали – это, наверное, американский вариант российского Зураба Церетели. И тот и другой – кульминация продуктивного в своем заработке художника. Это про успех и про то, что такое успешный и зарабатывающий деньги художник. Это неинтересно. Хотя, если бы Церетели приблизился в своем поведении к тому, как изворачивался Дали, то царство российского китча перестало бы быть таким унылым.
– Мне не кажется Церетели искусством.
– Дали – это тоже что-то такое.
– Дали симпатичнее.
– Он просто подстелился под консервативный режим Франко и превратил сюрреализм в жестокую пародию на все движение сюрреалистов. Это, кстати, довольно интересно, ведь он своего добился теперь во всем мире понятие «сюрреализм» ассоциируется с его именем и высосанными из пальца замысловатыми картинками, а не с автоматическим письмом и именем Андре Бретона.
– Я так понимаю, что тебе чуждо все материальное?
– Мне? Почему? Я ношу одежду…
– Я понимаю, что ты не ходишь голым по улице. Но всякого рода монетизация…
– Да. Тут все непросто, потому что деньги несут большую смысловую нагрузку, на все накладывают. То, откуда, куда…
– На что ты живешь?
– На что? Лекции – это какие-то деньги.
– Ты регулярно читаешь лекции? Как у потенциального читателя, у меня возникает такой вопрос: на что человек вообще живет? Делает акции – это круто. А на что он живет?
– Какие-то деньги могут появиться с лекций.
– Мне кажется, что ты их как-то не так часто читаешь.
– Не так часто. И не так много. В промежутках между этим мне помогает ротация вещей. Есть вещи, которые необходимы. Есть схемы получения вещей. По большому счету, населению навязывается одна схема – это работа, зарплата, потребление. Ты отдаешь свое время, единственное, что у тебя вообще есть, твое время – то, что у тебя это забирают каждый день, а отдают меновую единицу, рубль или что-то еще, и дальше ты приобретаешь. Но это не единственный способ, который способствует движению собственности в мире людей. Вещь можно подарить, можно обменять, можно украсть. Есть много способов перераспределения собственности. Можно ходить на работу, долго копить деньги, пойти в магазин и купить. А вещь может просто отдать кто-то, потому что она ему не нужна.
– Бартер?
– Бартер. Ты можешь пойти и украсть вещь, если у тебя есть определенное отношение к месту и вещи. Например, блокноты «Moleskine». Я бы всем советовал воровать блокноты «Moleskine». И лучше успеть это сделать, пока количество датчиков для сигнализации не успело превысить число страниц самого блокнота. Это паразитический бренд капитала. Жир, которым сочатся сотрудники этой корпорации, – это имена тех, кому приходилось спать на земле и нечего было есть. Там на сайте написано: «Moleskine знают многое о непростой жизни Ван Гога». «Moleskine» понимает знание непростой жизни как надбавку виде 800 рублей за один экземпляр. Убогое обогащение за счет чужих идеалов. Магазины, которые сотрудничают с этим брендом, просто демонстрируют свою поддержку идее такого обогащения.