Страница 39 из 55
— Здесь не курят, — кидает ему Надя.
— Это мы п-понимаем, — икает Андрей. — Пошли, Лаврик!
Они выходят в сени. Лаврик почти тотчас же возвращается, пробирается между танцующими ко мне.
— Андрей просит на пару слов.
Накидываю шубу, выхожу вслед за ним.
Метель кончилась. Небо очищается от облаков. Блестят кое-где звезды. Андрей стоит на крыльце. Ворот его белой шелковой рубахи расстегнут. Враждебно смотрят на меня пьяные, белесо-полынные глаза.
— Иди, оденься. Простынешь, — советую я.
— Не то говоришь! — грубо обрывает он меня.
Наклоняется, зачерпывает ладонью снег.
— Скажи лучше, доктор, правда это?
— Что именно?
Андрей трет лицо снегом, вытирается рукавом.
— Скажи, как дважды два — ты женишься на ней?
— Здесь не место…
— А ты говори, не бойся.
— А кого бояться?.. Да, женюсь.
— Выходит, Окоемов лишний?.. Точка. Так и запишем.
Я поворачиваюсь, чтоб уйти, он удерживает меня за плечо.
— Ты куда?
Мы стоим на крыльце вдвоем. Лаврик куда-то исчез. Правую руку Андрей подозрительно держит в кармане. Наверное, нож.
— Не уйдешь! — хрипит он.
Внезапно появляется Надя. Она сразу угадывает, что происходит. Заслоняет меня. Голос ее звучит твердо:
— Так вот зачем ты пришел! Отпусти. Слышишь?
Сейчас же отпусти!
Андрей отпускает мое плечо.
— Идем, Витя. А ты, Андрей, не унижай себя.
В дверях мы наталкиваемся на Олега.
— Что такое?
— Все в порядке, — отвечаю я.
В горнице Надя взволнованно спрашивает меня:
— Зачем ты вышел к нему?
Оглядывается на дверь, быстро целует.
— Пойдем к людям, а то неудобно.
Не знаю, о чем думал Андрей, пока стоял один на крыльце, только он опять вернулся в комнату, медленным, нетвердым шагом приблизился ко мне и протянул нож.
Это был обоюдоострый, прочный нож, выточенный из напильника. Андрей держал его за острие.
— На, возьми.
— Зачем мне?
— Не хочешь? Ну, и мне ни к чему…
Он обводит вокруг глазами, швыряет нож на шесток печи. Пошатнулся, придержался рукой за Лаврика, с силой провел ладонью по растрепавшимся волосам, по мокрому лицу.
— Пошел я домой… Пальто где? — Нахлобучил шапку, влез в пальто. — Ничего мне не надо. Ушел я.
После этого Лаврик еще пытался плясать, но Алешка бросил играть. Начинают разбирать шубы.
— Простите, нехорошо все вышло, — извиняется Надя.
— Опять мы прощаемся, — говорю я ей тихо, чтоб никто не слышал.
— Весна скоро… — отвечает она, легко и горячо пожимает мне пальцы. — Скоро, Витя… Варя, а ты куда? Ты ж хотела у меня ночевать.
— Мне надо пойти. Боюсь я. Пьяный он сильно.
— Ну, иди. Может, и надо пойти.
— А ты не забоишься одна? — спрашивает Варя.
— Мне некогда будет бояться. Сейчас спать лягу.
От Невьяновых иду с Варей.
— Невеселый Новый год, — вздыхает она.
Я молчу: боюсь обидеть Варю.
— Я сегодня нарочно узел разрубила. Надюшка, может, в душе и сердится, ну да ничего. Так лучше будет. И ему легче, раз все решилось. Мучится он, а зря. Неужто на одной Наде свет клином сошелся? — Другим, помягчавшим голосом продолжает:
— Вы не думайте, что он плохой. Водка его портит да эта любовь незадачная. Были мы раньше хорошими друзьями, а потом все расклеилось.
— Нравится он тебе? — спрашиваю я, видя, что ей хочется говорить о нем.
— Люблю. Вот и сейчас буду ходить и искать, и домой не уйду, пока не узнаю, что с ним ничего не стряслось.
— Он уж дома, наверное.
— Дай бог.
У Больничного переулка я должен свернуть влево. Мы останавливаемся.
— Сколько времени? — спрашивает Варя.
Смотрю на светящийся циферблат часов.
— Ровно два.
Она уходит, издали окликает:
— Что ж стоите? Без милой ноги домой не идут?
Как она угадала, что творится у меня в душе? Ведь и правда, не могу сегодня уйти домой.
Варя скрывается из вида. Я поворачиваю назад. У Нади еще горит свет. Наружная дверь не заперта. Вхожу в сени, едва слышно стучу.
— Кто там? — так же тихо спрашивает Надя.
— Открой, — отзываюсь я, задыхаясь от волнения.
Брякает отброшенный крючок. Дверь открывается. Надя протягивает мне руки — горячие, легкие, обнаженные до плеч.
— Я знала, что ты придешь…
— Милая моя…
Больше я не могу вспомнить, о чем мы говорили. Может быть, это случилось без слов. Милая, нежная моя Надя.
Будит меня ее голос.
— Витя, вставай. Стучат к нам.
Действительно, в дверь барабанят громко, исступленно. Надя бежит на кухню. Оттуда говорит через дверь с кем-то, кто в сенях:
— Что? Не открою. Домой ушел. Да, нет же, говорю вам. Не знаю. А зачем он?
Возвращается ко мне помертвевшая, выдавливает:
— Тебя ищут… Там Андрея порезали… умирает.
Помню, как бежал напрямик, через огороды, утопая в глубоком снегу, к медпункту. Ариша не спала. Дожидалась меня. Выхватил из рук ее ключи. Кинулся в амбулаторию.
На улице, подле старой избы Андрея, толпились люди.
— Доктор идет. Дайте дорогу.
— Поздно уже.
— Кровью изошел.
В душной комнате, притиснутой низким потолком, всхлипывают женщины. Мужчины без шапок, словно в доме покойник. Одно лицо бросается мне в глаза своею бумажной бледностью. Это лицо женщины, которая склонилась у изголовья кровати и неотрывно смотрит на Андрея. Он лежит на спине в мокрой красной рубахе. Голова запрокинута назад. На обнаженной шее наискось от уха к гортани широкая рана. Следующий миг я уже понимаю, что рубаха красна от крови, а женщина с бумажно-белым лицом — Варя Блинова. Погрызова протягивает ей что-то в пузырьке:
— Понюхайте.
Старик Окоемов в нижнем белье покачивается на стуле и обводит всех совершенно бессмысленным, пустым взглядом.
— Лампу! — бросаю я.
Кто-то близко освещает лицо Андрея. Глаза его закрыты, дыхания не заметно, пульс прощупывается с трудом.
— Еще лампу, даже две.
Готовлю шелк, пинцеты, иглы. Погрызова обрабатывает мне руки. Варя немного пришла в себя. Губы ее шевелятся:
— Говорите, что делать.
— Срочно за машиной. Надо в больницу. Влить кровь.
Из толпы выползает шепоток:
— Антихрист навязался. Живого не пожалел, так хоть покойника постыдился бы. Погубитель…
Встречаюсь взглядом с наглыми, насмешливыми глазами Авдотьи.
Кто-то шикает на нее:
— Умолкни ты, ведьма.
— Чего уж теперь.
Я прошу всех выйти.
— Вот еще хозяин объявился, — возражает Авдотья.
— Уйди отсюда! — кричу я, чувствуя, что перестаю владеть собой. Старуха трусливо шмыгает в дверь. Люди нехотя вытекают наружу.
С помощью Погрызовой накладываю четыре шва, делаю перевязку. Люди как-то незаметно снова набираются в комнату, молчаливо и хмуро наблюдают за тем, что я делаю. Опять жарко, пот заливает мне лицо.
Андрей открывает глаза. Будто света прибавилось в керосиновых лампах. Лица людей прояснились, ожили.
Кто-то рассмеялся:
— А бабка Авдотья хоронить собралась.
— Так это врач, а она кто?
Мать Андрея забилась в истерике. К ней кидаются женщины, поят ее водой, кто-то накапывает валерианки.
Замороженное окно вспыхнуло: к дому подошла машина.
СЛЕДСТВИЕ
Из Пихтового я вернулся на другой день, и сразу на улице повстречалась Светлана в короткой плюшевой жакетке, в резиновых ботиках, с плетеной сумкой в руках. Она смятенно оглянулась, потянула меня за рукав в сторону забора.
— Что я вам скажу…
Ее крашеные, редисового цвета губки потянулись к моему уху. Подбритые черненые брови ее были похожи на мокрые перышки.
— Про вас нехорошо говорят… Остерегайтесь. В магазине бабка Окоемова… что Андрея это вы из ревности. — Глянула с нескрываемым ужасом мне в лицо. — Не верю. Не может быть.
— Конечно, не может быть, — улыбнулся я, стараясь оставаться спокойным. — Чепуха…