Ноль три

И когда я заглатывал гречневую кашу, такую клейкую, что с трудом разжимаешь челюсти, да под такой слизнеобразной подливкой, что попади она на палец или пижаму, ее никакими силами не стянешь; и когда я глотал немыслимого цвета суп-пюре гороховый или наслаждался хвостиком рыбы, плоть моя не трепетала от удивления, что это можно удержать в себе, но терпеливо смирялась — да, все в сравнении и только в сравнении.

В те дни я спасался привычно — чтением. Иначе зачем человеку библиотека, если она не ближайший друг в дни тягот и болезней? А Монтень на что? А Диккенс? А большой однотомник Ремарка? И еще от переизбытка времени я перелистывал все, что случилось со мной за последнее время.

Нет, сожаления меня не томили — не душа, а какая-то скучная пустыня.

Но стоило мне вспомнить, как от меня отказалась Наташа, или как Андрей при первом же испытании сделал не тот выбор, к которому я готовил его долгие годы, и меня начинал томить стыд. Не раскаяние, не тоска, а именно стыд. Словно бы я виноват в том, что меня предали. Да, виноват, зачем надеялся на что-то иное? Все просто: никогда не надейся и не будешь обманут в ожиданиях. Циник — вот кто всегда прав, вот неошибающийся пророк.

И вся штука состояла в том, что я не знал, как мне жить дальше. Не без уколов мазохизма думал иной раз — а ведь испарись я тогда, всем стало бы легче. У Алферова исчез бы последний противник, у Андрея не стало бы химеры в виде совести пожилого учителя, Наташа без каких-либо укоров совести вышла бы замуж за военнослужащего с жилплощадью. Одно утешение — я хоть на краткое время нужен Павлику.

А кроме него — никому, и с этим давно пора смириться.

А что дальше-то? А дальше ничего. Через несколько дней выпишут из больницы, потом пару недель похожу в поликлинику да и пора приниматься за дело. И ведь ничему не научился. Снова буду переть на Алферова. Ясно понимал, что сдохну, а не уступлю ему. Вот это я сумел вбить в себя прочно.

23

Но ведь в жизни так устроено, что рассчитываешь на одно, а выходит совсем другое. Какие все-таки вензеля выписывает жизнь, какие неожиданные повороты она делает.

За три дня до выписки вечером ко мне пришел Андрей. И был он, прямо сказать, раздавлен. Таким я его никогда не видел — погасший взор, опущенные плечи, ну, именно опрокинутый вид.

— Что случилось, Андрюша? Ты здоров?

— Здоров, — ответил он. А губы дрожат. — Повесть прочли, — потерянно сказал он.

— Ну? — нетерпеливо спросил я. Сам не ожидал такого нетерпения, думал, тускл теперь навсегда.

— Вернули.

— Погоди. Давай выйдем в коридор.

По телику шла программа «Время», и люди так жадно слушали прогноз погоды, словно мы зависим от внешнего тепла, а не от тепла больничных батарей.

Ох, это вечернее хождение больных по коридорам, томительное позевывание, с ахами, с нежным подвыванием.

Мы приткнулись в закуток возле туалета.

— Так расскажи подробнее.

— А нет никаких подробностей, — отчаянно сказал Андрюша и попытался улыбнуться, но то была лишь гримаска боли. — В том-то и беда, что никаких подробностей нет.

— Так чем же им герой неугоден? Вроде прям, что телеграфный столб, — сказал я и сразу пожалел: сейчас вовсе не время насмешничать.

— Может, я, и верно, просчитался, и он слишком телеграфный столб.

— Так что в редакции сказали?

— Они как раз хвалили. Это нужно им, и юбилей приближается. Даже и комплименты говорили, чтоб подсластить пилюлю. Нельзя же молодого автора сразу дубинкой по голове.

— Так где ж сама пилюля?

Нам помешал шум, возникший у телика. Мужчины весь день заговорщицки совещались на лестнице и в курилке, что вот сегодня какой-то важный футбольный матч, и мы не дадим бабам в десятый раз смотреть очередную серию «Вечного зова».

Но все эти заговоры были пустым чихом для двух-трех боевых женщин, которые стали перед телевизором на манер «Граждан Кале» Родена, и они стояли насмерть.

В возникшей перепалке женщины, конечно же, взяли верх, что и понятно: разве дома муж позволил бы жене сбить ему футбол, и теперь женщины отыгрывались за многолетние домашние поражения, и их единение было сильнее смерти.

— А вот и пилюля. Они долго втолковывали мне, что все у меня хорошо — и герой, и события, и выводы — но это для отдела публицистики.

— Так отдай в публицистику.

— Им нужны очерки, а я уже печатал у них очерк о Каховском. У нас, сказали, отдел художественной прозы, с ударением на слове художественной. Получается, что моя повесть ма-ло-худо-жественная.

— Подумаешь, что они там только высокие художества печатают, — сказал я, но это был подыгрыш Андрею. Я никогда, разумеется, не считал, что если кто-то свое дело делает плохо, то и ты свое можешь делать неважно. Ты — это ты. У тебя своя совесть и свой счет. — Ну, и что же теперь?

— А теперь, Всеволод Сергеевич, ничего, — с глубоким вздохом сказал Андрей.

— Ну-ну. Ты готов прямо сказать, что времени больше не будет. Да что ты, Андрюша.

И как же я утешал его, для меня он был сейчас тем же самым мальчиком, который пытается поднять с земли пьяного отца. Правда, тогда у него были глаза взрослого и все понимающего человека, а сейчас — потерянные глаза маленького мальчика, который не знает, что ему делать.

— Да что случилось, Андрюша? Да, жалко, что не удался полугодовой труд. Но ты что — пятидесятилетний литератор, который написал книгу своей жизни, можно сказать, эпопею. Ведь это у тебя первая вещь. Давай признаем: она не получилась. Причин касаться не будем — у нас впереди много времени. Ведь тебе только двадцать один год. У тебя есть знания. У тебя в руках специальность. Ты можешь идти в школу или заняться наукой. И наконец, ты можешь писать. На мой взгляд, у тебя есть способности. И вспомни фразу из Чехова: это очень хорошо — плохо начать.

Я утешал его страстно, так что и сам удивлялся своему пылу.

И как могло быть иначе, если я любил этого паренька, любил всегда, даже и в те дни, когда он пренебрег моими советами, в те дни, возможно, и сильнее любил, но только пепел обиды столь обильно засыпал любовь, что ее как бы и видно не стало. Держись, мальчик, человек узнает себе цену именно в беде.

Конечно же, убедил: Андрюша как-то встрепенулся, и из глаз ушла безнадежность.

— Думай, мальчик, где просчет. Вот, мне кажется, первый урок: поучительнее правды нет ничего. А уж куда ты приложишь свои способности, чтоб довести эту правду до других людей — дело будущего. Сейчас тебе остается одно — думать и страдать. Все, мальчик, иди и страдай.

— «Страдать надо, молодой человек, страдать»?

— Вот именно, мальчик.

Думаю, он страдал в этот вечер. Но я-то страдал, несомненно. Правда, примешивалось и спасительное утешение; вот думал, я никому и ни для чего; но вот сейчас я нужен этому мальчугану, и, возможно, не раз еще понадоблюсь ему в дни отчаянья и сомнений.

Держись, мальчик, я с тобой!

О, если бы он мог слышать меня!

Днем накануне выписки навестить меня пришел главврач.

Мы прошли в физиотерапевтический кабинет, главврач попросил сестру постоять в коридоре и никого к нам не пускать.

Мы сели у стола, заставленного приборами, масками, металлическими прокладками.

Лицо у него было сероватое и усталое — видимо, обострилась язва.

— Я в курсе ваших дел. Поэтому так: на «Скорой» сейчас форменный бардак. Обвал жалоб, просто обвал, — морщины на лице его собрались ко рту, словно бы он втягивает слюну для плевка. — Вчера еще одна. Прокараулили инфаркт на дому. Утром человек поехал в город и рухнул на вокзале. А накануне дважды ездила «скорая помощь».

— И не сняли электрокардиограмму?

— Не сняли. Больной в городской реанимации, еле вытащили. Прислали бумагу. У меня раньше с вами особых забот не было, а теперь завалили жалобами. Как-то в исполком вызывали, а вчера в райком — пишут ведь люди.